Новые и новейшие работы, 2002–2011 - Мариэтта Омаровна Чудакова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
8 октября:
«<…> Кажется, неприятности у него кончились. Он был у Ставского, тот поговорил с ним по-родительски (как партийный папаша). Тв<ардовский> остался доволен, был успокоен этим разговором.
— Иди, работай! — сказал ему Ставский.
И у Тв<ардовского> пробудилась тяга к работе. Хочет дать в первый номер (38 г.) „Красной нови“ цикл стихов „совсем особенный, о котором даже не расскажешь“».
Из всех записей Бека явствует, что в пробуждении у Твардовского «тяги к работе» участвует не сугубо шкурный интерес, а то, что он увидел — справедливость все-таки существует, мясорубка не захватывает без разбору.
Записанные в дневнике А. Бека признания Твардовского удостоверяют важнейшую особенность связи его биографии и творчества.
Эта особенность достаточно видна и из самих текстов. Но, удостоверенная такими прямыми свидетельствами, она дает теперь возможность найти для нее не метафорическое, а лишь точнее всего, на наш взгляд, определяющее эту связь именование — теодицея.
Как известно, теодицея — это Богооправдание. Это поиски такого объяснения зла в мире, которое не затрагивает существования Божественного промысла. Ясно, что с теодицеей связан и непременный оптимизм[615] (вот почему, а не разделяя примитивное приспособленчество многих своих современников, Твардовский в отчаянии, что не может писать жизнеутверждающих стихов).
В 1939 году 29-летний Твардовский получает орден Ленина; его поэма попадает в школьные и вузовские программы и, по легенде, достается ему на экзамене в ИФЛИ.
После этого в Смоленске братья-литераторы взялись было по привычке прорабатывать поэму, но пришли к выводу, что после ордена Ленина это несвоевременно.
Вполне закономерно Твардовский вступает в 1940 году в партию.
«И почти до конца дней (может быть, до самого его отстранения от „Нового мира“) это слово для него сохраняло значение, хотя вступил он в партию, когда она была не коммунистической, а сталинистской. <…> Правда, что может быть, резче, чем другие, выступал он потом против сталинизма и его наследия» (Н. Коржавин).
Захват по договоренности с Гитлером западных областей Твардовский называет «освободительным походом».
На финской войне Твардовский впервые видит русского солдата, по преимуществу крестьянина, в кровавом военном деле. Еще до передовой он наблюдает их на концерте «плохонькой бригады эстрадников»:
«Лица, лица, лица красноармейцев. Иные с таким отпечатком простоватости, наивного ребяческого восхищения и какой-то подавленной грусти, что сердце сжималось. Скольким из этих милых ребят, беспрекословно, с горячей готовностью ожидающих того часа, когда идти в бой, скольким из них не возвратиться домой, ничего не рассказать… И помню, впервые испытал чувство прямо-таки нежности ко всем этим людям. Впервые ощутил их как родных, дорогих мне лично людей»[616].
Он пишет о финской войне со стороны этих родных ему людей, в политическом смысле сливаясь с ее официальной оценкой. Но вряд ли, наблюдая изо в день отчаянное сопротивление маленького народа, он не вспомнит об этом впоследствии, уже на своей войне. Ведь именно в Финляндии он впервые увидел отечественную войну — войну за свою землю и ее независимость. Только — по ту сторону границы.
Раздел второй
Народный поэт о воюющем народе
1. Война как открывшийся путь к реальности в литературе. «Василий Теркин»
Сегодня далеко не все могут почувствовать то восприятие многими соотечественниками начавшейся 22 июня 1941 года страшной войны, которое с большой точностью описывается в романе старшего современника Твардовского Б. Пастернака от лица одного из персонажей:
«По отношению ко всей предшествующей жизни тридцатых годов, даже на воле, даже в благополучии университетской деятельности, книг, денег, удобств, война явилась очистительною бурею, струей свежего воздуха, веянием избавления.
Я думаю, коллективизация была ложной, неудавшейся мерою, и в ошибке нельзя было признаться. Чтобы скрыть неудачу, надо было всеми средствами устрашения отучить людей судить и думать и принудить их видеть несуществующее и доказывать обратное очевидности. Отсюда беспримерная жестокость ежовщины, обнародование не рассчитанной на применение конституции, введение выборов, не основанных на выборном начале.
И когда возгорелась война, ее реальные ужасы, реальная опасность, угроза реальной смерти были благом по сравнению с бесчеловечным владычеством выдумки и несли облегчение, потому что ограничивали колдовскую силу мертвой буквы.
Люди, все решительно, в тылу и на фронте, вздохнули свободнее, всею грудью, и упоенно, с чувством истинного счастья бросились в горнило грозной борьбы, смертельной и опасной» («Доктор Живаго»).
Именно это свободное дыхание человека пронизывает поэму «Василий Теркин».
От вымученной предвоенной литературы, работавшей по готовым лекалам и давно удалившейся от живой современности, поэт повернул к реальной трагедии войны вообще и к трагическому пафосу войны отечественной.
В его поэме люди действуют наконец-то по своей воле. Они делают именно то, в необходимости чего они всем существом своим уверены.
В 1937 году прочное здание высшего промысла, воплощенного для Твардовского, как и для многих, в идее социализма и в руководстве партии, как мы видели из высокосодержательных дневниковых записей А. Бека, пошатнулось. (Оно начнет рушиться для него в военные годы, вызвав к жизни поэму «Теркин на том свете», и рухнет, хотя и сохранив остов, в послевоенные.) Положение же самого Твардовского укрепилось.
«Василий Теркин» пишется иначе, чем «Страна Муравия».
Немаловажна сама конкретика описаний.
Обилие реалий в описании крестьянских дворов оставленных армией областей, густота вещественности солдатского быта были новым — и освобождающим литературу — качеством, давно исчезнувшим из подцензурной литературы. В печатной литературе советского времени уже не было места бунинской конкретности, со всеми ее подробностями, осязаемыми и видимыми. («Читая Бунина, мы действительно словно видим, слышим, обоняем, осязаем — всеми органами чувств воспринимаем изображаемую им материю», — писал в свое время П. Бицилли).
Чтобы понять, почему это произошло, вспомним, что же именно так подробно описывал Бунин. Крестьянина, его одежду, его движения, его ежедневный труд, его живность, дом, утварь, поле, луг, лес…
Но к рубежу 20–30-х все это могло быть описано лишь сквозь призму колхозной жизни. Для этого неизбежно двусмысленного и прямо лживого описания живая и дотошная правдивая наблюдательность не только не была нужна, но и прямо противопоказана.
Победивший материализм не принимал слишком тесного приближения литературы к материи как к реальности.
Эта реальность, материальность живой жизни вернулась в литературу под пером Твардовского в поэме, посвященной войне, то есть катастрофе, разрушающей быт, деформирующей реальность.
В «Василии Теркине» обилие предметов и движений, блестяще, в зримых деталях переданных словесно, вытесняет идеологизированный плоский образ мира:
Сам пилу берет:
— А ну-ка…
И в руках его пила,
