Новые и новейшие работы, 2002–2011 - Мариэтта Омаровна Чудакова

Кто сам сбежал, кого свезли,

Как говорят, на край земли,

Где и земли-то нет.

Две строфы о раскулачивании, которые с 1936 года цензура не давала включать в текст поэмы (удалось это сделать только в последнем прижизненном собрании сочинений), зачеркивают оправдание коллективизации:

Их не били, не вязали,

Не пытали пытками,

Их везли, везли возами

С детьми и пожитками.

А кто сам не шел из хаты,

Кто кидался в обмороки,

Милицейские ребята

Выводили под руки.

И тут сила поэтического слова еще раз перешибает политические убеждения автора.

«Страна Муравия» оказалась не такой, как была задумана автором, взыскующим теодицеи.

7. 1937 год. Теодицея Александра Твардовского

После огромного успеха «Страны Муравии» теплившаяся в нем с отрочества вера в свой талант окрепла. К тому же он, несомненно, уже понял, что в стране, где насилие над личностью — неизбежно, слава — единственная возможность защитить свое достоинство.

В 1936 году, в апреле, как только поэма была напечатана в № 4 «Красной нови», еще до первых откликов, он, уже уверенный в успехе, кинулся за своей семьей — и вывез из ссылки в Смоленск.

Их хутор в Загорье давно был разграблен, растащен по бревнышку односельчанами. (На знаменитом выразительном фото военных лет Твардовский в шинели стоит перед его останками, но это не дело рук фашистов, как трактуют шаблонные подписи.)

Он все еще верит в благотворность жестоких преобразований.

Только в 1937 году до него по-настоящему начинает доходить ужас происходящего, особенно после ареста ближайшего смоленского друга и наставника.

1 сентября 1937 года А. Бек, друживший во второй половине 30-х годов с Твардовским, относившийся к нему, по свидетельству Н. Соколовой, восторженно и пророчивший славу, записывает в дневник, что после ареста критика А. Македонова идут обычные поношения в смоленских газетах:

«В одной из этих статеек говорится также и о Тв<ардовском>. О нем выразились очень резко: „сын кулака“, „автор ряда враждебных произведений“, „эти проходимцы“ и т. д. Смоленский Союз писателей передал вопрос о Твардовском в Москву.

Тв <ардовский> сильно взволнован и угнетен всем этим. Его угнетает и общая, принципиальная сторона вопроса (почему берут людей, не объясняя нам, за что? почему такая бесправность?) и своя личная обида. Он не хочет, чтобы его называли в печати проходимцем, не хочет этого позволить, но нет путей восстановить свое достоинство»[614].

3 сентября 1937 года:

Твардовский «ищет справедливости, хочет быть убежден в правильности всего, что совершается. Это глубокая страстная потребность, такая, что без ее удовлетворения он не может жить. Когда я сказал, что мы, возможно, можем еще стать свидетелями политических катаклизмов, он воскликнул, замахав руками:

— Об этом нельзя думать.

Он хочет, чтобы его убедили, или сам пытается себя убедить, что вершится некая революционная необходимость, справедливость, а жизнь, идущая вокруг, задевающая и его, взывает о множестве несправедливостей. Особенно удручает его судьба Македонова, Тв<ардовский> любит его. <…>.

Теперь Тв<ардовский> говорит: „Да, лес рубят, щепки летят. Но я не хочу, чтоб летели щепки“. Он говорил об изувеченных судьбах, о людях, погибающих, как щепки, из-за разных негодяев.

— У меня много в сознании темных пятен. С этими пятнами можно жить, ходить по улицам, ходить в институт, даже сдавать зачеты, но творить нельзя».

Важная черта — творческий импульс включается лишь при условии уверенности в разумности происходящего. Сам поэт четко контролирует эту свою особенность.

«Ему хочется, чтобы разъяснили происходящее, чтобы не было этого гнетущего молчания. Хочет, чтобы Сталин выступил и разъяснил. Ему невмоготу с этими темными пятнами. Еще он сказал так:

— Я хотел бы даже, чтобы меня арестовали, чтобы узнать все до конца, но племя свое жаль».

11 сентября 1937 года:

«Позиция Тв<ардовского> такова: он не может отказаться от Македонова, не может признать его врагом народа. <…> Он должен быть убежден в разумности, в правильности всего, что совершается, только тогда может писать. Он сказал:

— У меня двадцать стихов начатых или замышленных. И я не могу ни за одно приняться.

И вместе с тем признать разумность ареста Македонова он не может.

— Нельзя так обманываться в людях, — говорит он. — Если Македонов японский шпион, тогда и жить не стоит. Не стоит, понимаешь!

<…> Мне кажется, что ясный ум Тв<ардовского> теперь застлан темной тяжелой завесой. Над ним тяготеет предчувствие ареста.

– <…> Я тебе признаюсь, после моего отъезда [из Смоленска в Москву] за мной приходили.

Вот и пиши в таком состоянии жизнерадостные, жизнеутверждающие стихи».

Заметим — сомнений в том, что его стихи должны быть именно такими, у молодого Твардовского нет.

20 сентября:

«Как это он говорил: „Бывают минуты, когда во всем сомневаюсь, даже в своем таланте. А потом возьмусь за что-нибудь, вижу: нет, поддается, лепится, и снова можно жить“».

25 сентября:

«Двадцать третьего вечером был у Твардовского и ночевал у него. Он пришел из института усталый, какой-то разбитый, бессильный. Это уже не тот Твардовский, который по десять-двенадцать часов в день просиживал за учебниками, светился внутренней чистотой, проникновением в жизнь, душевной ясностью. Теперь не то. Смутно у него на душе, смутно в мыслях. <…>

И он не может писать.

— Пьесу я не кончу, — сказал он.

— Почему?

— Не могу писать, когда Македонов сидит.

<…> Он говорит: „Никогда еще в самые тяжелые для меня дни не было у меня таких сомнений в справедливости нашего строя, как сейчас. Я порвал с отцом и матерью, зная, что социализм прав, принял с радостью все, что несет новый строй, принял во имя высшей человеческой справедливости, и сейчас все это подточено, все взбаламучено. Я знал, что если ты работаешь, если ты предан, тебе ничего не грозит, ты твердо стоишь на земле при социализме, а сейчас это убеждение рухнуло. Можешь быть честным, преданным, и вдруг тебя все же захватит мясорубка“».

В этой уверенности до поры до времени («если ты предан…») — отличие второго поколения литераторов советского времени (рождения 1900-х годов) от первого (рождения 1890-х). Никто почти из старшего поколения — те, что встретили «минуты роковые» взрослыми людьми, — не чувствовал себя в полной безопасности: у каждого за плечами была личная биография, которая могла утянуть за собой. У второго поколения грехи были только отцовские, от них можно было освободиться, например отказавшись от родителей: так в начале революции евреи-литераторы первого поколения, покидая свои дома в черте оседлости, объявляли порой и о разрыве с