Новые и новейшие работы, 2002–2011 - Мариэтта Омаровна Чудакова

Острой спинкой повела.

Сверкающая предметность делает мир стереоскопичным.

Можно сказать и по-другому: сосредоточившись на вещественном, зрительном облике мира, автор «книги про бойца» не разрушает принятую идеологию, но выгоняет ее на задворки поэмы.

К этому свойству его поэтического эпоса близка раскрепощенность жестов людей, совершенно не свойственная предвоенной, предшествующей «Теркину», поэзии и прозе, где жесты в основном были сведены к минимуму невыразительных телодвижений.

В огромном разнообразии энергичных жестов у Твардовского — телесная освобожденность человека — предвестие свободы духовной.

Устоял — и сам с испугу

Теркин немцу дал леща,

Так что собственную руку

Чуть не вынес из плеча.

Еще напористей свобода воплощена в этой поэме в слове — то самое, о чем Бунин (см. далее) напишет: «Какая свобода…»

Даже эпитет «советский», «советская» (редкий в поэме) уникальным образом оказывается лишенным идеологического наполнения — это лишь синоним слова «отечественный», да еще с неуловимой уничижительностью, хотя бы в описании отступления армии (и отступления соответственно советской власти) и выхода солдат из окружения:

…Как с немецкой, с той зарецкой

Стороны, как говорят,

Вслед за властью за советской,

Вслед за фронтом шел наш брат.

2. Наперерез советскому стандарту

Поэма пошла наперерез многим уже сложившимся советским стандартам повествования об идущей по стране войне.

Трижды возглашает автор в разных местах поэмы: «Взвод! За Родину! Вперед!»

И — ни разу «За Сталина!».

Это выглядело прямым вызовом: «Официальный и абсолютно непреложный идеологический канон был начисто устранен из поэмы!» (Е. Плимак).

Но Твардовский не стремился к вызову — он просто не мог отступить от правды войны: «За два года пребывания на передовой я вообще не слышал <…> каких-либо разговоров о Сталине. <…> И в атаку бойцов поднимало не имя Сталина, а классический русский мат»[617].

Так и в поэме:

Что в бою — на то он бой —

Лишних слов не надо;

Что вступают там в права

И бывают кстати

Больше прочих те слова,

Что не для печати…

Редчайший, если не единственный, случай в литературе военных лет: всю войну пишет Твардовский поэму о войне и месяц за месяцем печатает ее по главам в «Красноармейской правде», чьи страницы еще в большей степени, чем страницы «Правды», прошиты именем Сталина. И ни разу в этой поэме не появляется имя Верховного Главнокомандующего.

И это не осталось незамеченным во второй половине военного времени, когда советская власть, уже опомнившись от головокружительных поражений первого года и сдачи противнику половины Европейской части страны, обратилась к привычному делу дотошного цензурирования литературы.

Приказ Главлита от 21 января 1943 года:

«Запретить опубликование в печати текста из поэмы Твардовского „Василий Теркин“ (часть вторая) „От автора“ от строки „Друг-читатель, не печалься…“ до „Пушки к бою едут задом — это сказано не мной“». (Хотя, по свидетельству М. И. Твардовской, эта присказка, впоследствии троекратно повторенная в поэме «Теркин на том свете», придумана была именно самими поэтом — по модели хорошо ему известных русских поговорок и присказок.)

22 декабря 1943 года Твардовский пишет Маленкову, что поэма запрещена к чтению по радио, вычеркнута из планов Воениздата, а «журналы, обращаясь ко мне, просят что-нибудь „не из Теркина“!» И даже редактор фронтовой газеты, где главами печатался «Теркин», «попросту… сказал: „Кончай!“»

От А. Щербакова Твардовский узнает явно спущенное «сверху» — считается, что от Сталина, — распоряжение: «Теркина» больше «не писать»! (запись от 19 января 1944 г.). В это же время он, написав «Легенду о Москве», прославляющую Сталина, начинает писать антисталинскую поэму «Теркин на том свете».

Запись от 9 апреля 1944 г.: «Может быть, еще до конца войны напишу для себя „Теркина на том свете“». Примечательны здесь именно выделенные нами слова — Твардовский уже допускает возможность и вынужденность непечатной работы.

Он достиг своей главной цели — стал народным поэтом. И может теперь откликаться на те призывы своего творческого инстинкта, которые не влезают в установленные государством рамки.

В 1944 году М. И. Твардовская борется одна с редакторами Воениздата, которые, по ее словам, «лучшее выбрасывают из глав…» От всего этого Твардовский в депрессии, писать под прессом ему все труднее.

Осенью 1944 года идет работа над новой поэмой «Дом у дороги», где со всей силой должна сказаться трагедия войны. Но эти занятия быстро сменяются нерабочим настроением. «Теркин» не закончен. Работа над новой поэмой также затухает.

И только в конце января — в феврале 1945-го он возвращается к работе над «Теркиным», и новая глава открывается потрясающими для подцензурной литературы, нигде более в поэзии советских лет не встречающимися жесткими реалиями времени — действиями наступающей, с боями вступившей наконец в Германию армии. К тому же это вообще поразительные по поэтической силе строки:

<…>

По дороге на Берлин

Вьется серый пух перин.

Провода угасших линий,

Ветки вымокшие лип.

Пух перин повил, как иней,

По бортам машин налип.

И колеса пушек, кухонь

Грязь и снег мешают с пухом.

И ложится на шинель

С пухом мокрая метель…

Любой фронтовик, дошедший до Германии, с ходу узнавал эту причудливую для непосвященных деталь чужеземного ландшафта поверженной страны. А именно им в первую очередь — солдатам, шедшим по бетону дорог Германии (не пружинящему, как наш асфальт, под сапогом пехотинца, а отбивающему ему подошвы ног[618]), адресовал свою поэму Твардовский — поистине поверх барьеров. Он хотел, чтобы солдаты увидели — он пишет правду.

Первые строки этой главы записаны в феврале 1945 года во фронтовом дневнике. Вслед за ними идет запись:

«Мягко спали немцы и немки, покуда шла война далеко от них, покуда мы не только сами мерзли и гибли, но и наши семьи многие были лишены крова и т. д.

Бегут, побросали перины» (курсив наш. — М. Ч.).

Пуховые перины выглядят в этой короткой записи экзотикой, каковой они, несомненно, были для большинства русских солдат-крестьян, спавших дома в предвоенные годы в основном на сенниках.

По дороге неминучей

Пух перин клубится тучей.

Городов горелый лом

Пахнет паленым пером.

…………………………..

На восток, сквозь дым и копоть,

Из одной тюрьмы глухой

По домам идет Европа.

Пух перин над ней пургой.