Новые и новейшие работы, 2002–2011 - Мариэтта Омаровна Чудакова

борца с модернизмом Михаила Лифшица о «Дневнике» Мариэтты Шагинян (1954, № 2), статья Федора Абрамова (только десятилетие спустя он станет прозаиком «Нового мира») об изображении «людей колхозной деревни» в современных романах (1954, № 4). Несколько публикаций вызвали большое недовольство официоза.

За повесть «Времена года», где Вера Панова после своих почти неотличимых от послевоенного серого фона «Ясного берега» и «Кружилихи» вновь приблизилась к уровню своей первой повести «Спутники», она (а с ней и журнал) получила резкую отповедь в газетной статье «Какие это времена?».

Первые два года главным помощником Твардовского был молодой, но весьма авторитетный критик А. Тарасенков, хорошо знакомый ему с общей смоленской юности, — тот, кого он вопрошал в 1931 году в разгар травли: «Скажи ты мне ради Бога, неужели это мой конец».

Сегодня о сложной личности и драматичной судьбе этого человека рассказано с редким пониманием и выразительностью в хорошо отразившей то время книге Н. Громовой «Распад. Судьба советского критика: 40–50-е годы» (М., 2009).

Самиздат первых послесталинских лет едва ли не начался с такой далекой от «подполья» фигуры, как Твардовский. В июне 1954 года его поэма «Теркин на том свете» была набрана для 7-го номера «Нового мира». Тогда же она охарактеризована секретарем ЦК КПСС П. Н. Поспеловым как «клеветническая», как «пасквиль на советскую действительность».

После этого Твардовский был снят с редакторского поста. Поэма же сразу попала в самиздат: уже в начале сентября 1954 года копии ходили по факультетам МГУ вместе с машинописями стихов Ахматовой.

Два года спустя, 11 октября 1956 года, Твардовский записывает в дневник о своей поэме: «Распространенность вещи в списках, по-видимому, огромная: письма из разных мест, изустные свидетельства и т. п.» Круг читателей этого самиздата был особый: «Вспомнить хотя бы, как начальник строительства Братской ГЭС просил у секретаря обкома Журавлева — откуда-то он знал!» Секретарям же обкомов самиздатский текст поэмы, видимо, поставляли те «идейно выдержанные вурдалаки, которые запретили ее (предварительно сняв для себя копийку)».

В те же дни Твардовский использует эти факты как аргумент в разговоре с помощником Хрущева В. С. Лебедевым — вслед за уверением, что учел хрущевские «указания»: «А доработать и опубликовать вещь необходимо ввиду ее распространенности в списках. — Да-да, я знаю. Это — верно»[625], — отвечал собеседник.

Поэма будет напечатана спустя почти десятилетие — в августе 1963 года.

В начале 1958 года Твардовский вернулся в «Новый мир» — вновь на должность главного редактора. Остались некоторые члены редколлегии, осталась вся редакция, собранная К. Симоновым, но его приход, свидетельствует Г. Владимов в письме М. Аскольдовой-Лунц, «означал и новый художественный, и, в особенности, нравственный уровень. <…> Возникла новая атмосфера в отношениях между людьми, где задавал тон Твардовский, общий кумир, самый образованный человек в коллективе „Нового мира“. Сам себя он с гордостью называл „квалифицированным читателем“, и это так и было. Когда не знали, кто написал такую-то строчку, Фет или Тютчев, шли к нему — он знал и мог этот стих продолжить»[626].

Им по-прежнему владеет мучительное желание быть в согласии с сутью строя. Давая в июне 1958-го свой отзыв на рукопись очерка Виктора Некрасова о поездке в Италию, он предъявляет автору несколько «настоятельных советов и даже требований»; первый из них такой:

«Там, где повествование смыкается с общеполитическими актуальными моментами, как, например, „венгерские события“, не ограничиться одним этим обозначением их, а дать недвусмысленную оценочную формулировку, не оставляя читателю возможности предполагать, что автор избегает прямой политической характеристики предмета». Под читателем в первую очередь подразумевался цензор.

3. Судьба «Ивана Денисовича»: 1961–1962

Готовясь к выступлению на XXII съезде КПСС (том самом, на котором было принято знаменательное решение вынести Сталина из мавзолея и снести его памятники по всей стране), Твардовский записывал в конце октября 1961 года в рабочей тетради:

«Коммунизм — необходимость. Правда жизни, правда истории на стороне коммунизма».

Это остается для него все еще незыблемым, аксиоматичным. Все ужасное, чему был он свидетелем или знал понаслышке, не затрагивает для него основ коммунизма, в который он поверил в отрочестве.

Все послевоенные годы Твардовского томит и мучает судьба российского крестьянства — она всегда была его главной жизненной и поэтической темой.

Крестьянство нищенствовало; до самой смерти Сталина за подобранные с полей после уборки остатки урожая — колоски, картошка — крестьяне попадали в лагеря, оставляя на произвол судьбы детей.

Немалая часть крестьян оставалась в лагерях и мучилась в ужасных условиях северной ссылки с 30-х годов.

Разрушалось хозяйствование на земле, с детства ему знакомое, когда-то им покинутое, но теперь помнившееся со жгучей тоской, потому что тогда он, не очень-то образованный крестьянский сын, с архетипом крестьянской утопии в сознании, не мог себе вообразить, куда приведет деревню поддержанная им пресловутая коллективизация.

Война довершила разорение. Деревня осталась без главной — мужицкой — силы. Мужчины были выбиты войной из сел несравнимо с городским населением: ведь в деревне не существовало городской брони министерств и заводов. По деревням стояли скромные мемориальные доски, где одна и та же фамилия многодетных крестьянских семей повторялась по 5–6–7 раз… Это значило: ушли и не вернулись и отец, и сыновья.

О многом — он написал в поэме «Дом у дороги». О многом — так и не решился.

В 1954 году он встретит своего смоленского друга Адриана Македонова (спустя семнадцать лет) на сибирском полустанке — возвращающегося из ссылки. И опишет эту встречу в 1960-м в поэме «За далью — даль».

Кого я в памяти обычной,

Среди иных потерь своих,

Как за чертою пограничной,

Держал,

он, вот он был,

в живых.

Я не ошибся, хоть и годы,

И эта стеганка на нем.

Он!

И меня узнал он, с ходу

Ко мне работает плечом.

……………………………..

— Ну, вот и свиделись с тобою.

Ну, жив, здоров?

— Как видишь, жив.

Хоть непривычно без конвоя,

Но, так ли, сяк ли, пассажир…

Суть той жизни была в ее разнослойности и в отсутствии информации о скрытом слое. Эта суть не понята большинством и сегодня. Одни умирали на 60-градусном морозе в Колыме, другие посылали своих детей-отличников в Артек[627], проводили вечера в парках культуры и отдыха…

В цитированной главе «Друг детства» поэмы «За далью — даль» есть строки и строфы о постоянном воображаемом присутствии друга детства в жизни автора:

…И годы были не во власти

Нас разделить своей стеной.