Новые и новейшие работы, 2002–2011 - Мариэтта Омаровна Чудакова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
В том, как долго теодицея управляла его мыслями и он — не только внешне, как многие, но не менее — внутренне защищал то, что носило разные названия (социалистический выбор, идеалы Октября, построение коммунизма и т. п.), — сыграло роль и то, что не раз было слышано от него будущими мемуаристами: «Если бы не Октябрьская революция, меня бы как поэта не было».
На обсуждении «Матренина двора» Твардовский воскликнул: «Ну да нельзя же сказать, чтоб революция была сделана зря!»
Сохранились свидетельства Солженицына о словах поэта: «Так ведь если б не революция — не открыт бы был Исаковский!.. А кем бы был я, если б не революция?»
Сегодня этому вторит вологодский исследователь В. Есипов: «Творческое явление Александра Твардовского можно считать прямым порождением культурной революции, произошедшей в СССР: без избы-читальни, символа 20-х годов, без новой литературной среды, возникшей в провинции, и без массового народного читателя он вряд ли мог бы состояться как поэт с той степенью масштабности и поэтической самобытности, какая ему в итоге оказалась присуща»[633].
Стоит сравнить с этой уверенностью автора мнение Н. Коржавина в цитированных нами мемуарах. Твардовский, пишет Коржавин, «никогда не был выдвиженцем. Его стали выдвигать, когда он уже сам выдвинулся. Свою карьеру он сделал бы и до Октября. Для ее начала достаточно было, чтобы в детстве ему на глаза попалась хоть одна подлинная книга, чтобы он увидел, что такое бывает. Остального он добился бы сам, как Ломоносов или Есенин».
Чтобы вынести обоснованный вердикт, надо хорошо представлять себе десятилетиями задвинутые в тень последних лет царизма 1910-е годы — с расширением просвещения, знать количество открываемых в селах школ, «народных домов» и т. п., а также попытаться сравнить количественно новую литературную среду в провинции с той ее частью, что канула в лагерях, упокоилась в вечной мерзлоте.
6. Последние годы (1968–1970). Крах иллюзий
1 августа 1968 года Твардовский обсуждает с Ю. Трифоновым «пражскую весну».
«Я давно не видел его таким энергичным, упругим, в каком-то празднично-веселом возбуждении.
— Вот видите, не могут они этого сделать! Не могут, не могут! — говорил почти с торжеством. — Кишки не хватает! — и шепотом: — И с нами то же самое: и хочется, и колется, и… не могут!
Но прошло три недели и оказалось: могут.
<…> Александр Трифонович зашел ко мне. Вид его был ужасен. Он был то, что называется убит. Взгляд померкший, разговаривал еле слышным шепотом.
— Конец… Все кончилось…
Мы сидели на веранде за большим пустым столом. Он ничего не хотел»[634].
Кончилась вера в конечную разумность идеи, за которой он пошел в юности и шел всю жизнь.
С какой почти детской простодушной гордостью описывал он в «Василии Теркине» своего соотечественника — солдата-победителя:
…И от тех речей, улыбок
Залит краской сам солдат:
Вот Европа, а спасибо
Все по-русски говорят.
Он стоит, освободитель,
Набок шапка со звездой.
Я, мол, что ж, помочь любитель,
Я насчет того простой.
И вот была отнята эта чистая радость освободителя: Сталин, а затем и его преемники добились того, что нас возненавидели в странах Европы, сделанных нашими сателлитами…
…Столько литераторов, задетых в журнале за свою бездарность, ненавидели Твардовского, и это все время подливало масло в огонь неприятия журнала властью. Власть к тому же не могла простить Твардовскому, что именно он вывел ярого и умелого ее противника Солженицына на поле отечественной печати.
Приведем напоследок глубокую характеристику личности Твардовского, данную в 1995 году Г. Владимовым:
«В целом же — две особенности доминировали в его характере; первая — та, что он был сыном раскулаченного, много от этого претерпевшим, оттого с надломом в душе, с незаживающей травмой, отсюда его благоприятствование литературе „деревенщиков“ <…>. Другая особенность, подчас отталкивающая интеллигентов и вызывающая оторопь у чиновников, — та, что Твардовский, всем на удивление, был самый настоящий коммунист, правоверный, кристально чистый, почти идеальный, воспринявший в этом учении его христианское начало и веривший в конечное наступление царства справедливости и братства. К исходу второго редакторства эта его вера претерпела изменения и сильно поблекла, но в первые годы он был именно таков. Мог прийти в отдел прозы (я тому свидетель) и рассказать восторженно о своем впечатлении от Юрия Гагарина, мог заплакать, ознакомясь с документами о коррупции и гниении в партийных инстанциях (ему эти секретные документы доставлялись офицером-посыльным в засургученном пакете). Интеллигентам казалось, что если он не притворяется, то пребывает в оглупляющем заблуждении; чиновники, при всем своем цинизме отлично понимавшие, что это не притворство, не знали, как с ним быть, как говорить и что дает им право чувствовать себя выше его и потому давать ему руководящие указания. Во многом эта черта определила живучесть и долголетие Твардовского-редактора, с которым не знали, как справиться, и так и не решилось расправиться Политбюро, а предоставило это братьям-писателям, которые, разумеется, справились успешно»[635].
7. Конец журнала. Болезнь и смерть (1970–1971)
Несколько лет он ждал конца каждый день. Это случилось в феврале 1970-го.
Менее чем через полгода после насильственного ухода Твардовского из журнала началась его смертельная болезнь.
Сразу после разгона журнала в кулуарах писательского съезда РСФСР Лакшин «ловил новомирских авторов и убеждал забирать свои рукописи назад.
Вот это направление усилий старой редакции было неблагородно. <…> Уходящие члены редколлегии не сопротивлялись, не боролись, оказали покорную сдачу, кроме Твардовского, и не пожертвовали ничем, шли на обеспеченные служебные места, но от всех остальных после себя ожесточенно требовали жертв: после нас — выжженная земля! Мы пали — не живите никто и вы!
Чтобы скорей и наглядней содрогнулся мир от затушения нашего светоча, все авторы должны непременно и немедленно уйти из „Нового мира“, забравши рукописи, кто поступит иначе — предатель! (а где ж печататься им?) весь аппарат — редакторы, секретари, если что хорошее попытаются сделать после нас, — предатели! тем более члены коллегии, еще не исключенные, — должны немедленно уйти в отставку, уйти любой ценой!» (А. Солженицын. «Бодался теленок с дубом»).
Здесь нет преувеличения. Процитирую свой дневник того
