Новые и новейшие работы, 2002–2011 - Мариэтта Омаровна Чудакова

Булгакова“. Хозяйка вдруг с размаху — нет, нет, мы сейчас выпьем за Викентия Викентьевича, а потом за Булгакова, — на что П<астернак> упрямо заявил: „Нет, я хочу за Булгакова. Вересаев, конечно, очень большой человек, но он — законное явление, а Б<улгаков> — незаконное“. Билль-Белоцерковский и Кирпотин опустили глаза — целомудренно»[653]. Последняя фраза (отсутствующая, как и первая фраза цитируемого нами фрагмента, в поздней редакции дневника и соответственно в ее печатном тексте[654]) воспроизводит любопытные резонаторы тоста Пастернака: именно В. Я. Кирпотин, в то время зав. сектором художественной литературы ЦК партии большевиков, прошлым летом на съезде писателей упомянул в своем докладе о драматургии Булгакова («Булгакову в „Днях Турбиных“ не важно, что его герои белые, ему важней, что они — „хорошие люди“ в кругу семьи и друзей. На этом основании он выносит им оправдательный приговор»[655]), а В. Н. Билль-Белоцерковский, официальный драматург, своим письмом спровоцировал в начале 1929 года Сталина на оценку булгаковских пьес, после чего все они были сняты.

4 июня 1935 года Булгаков вновь подает заявление на поездку в летние месяцы за границу. 26 июля он пишет Вересаеву: «В заграничной поездке мне отказано (Вы, конечно, всплеснете руками от изумления!), и я очутился вместо Сены на Клязьме. Ну что же, это тоже река…»

Пастернак же в это лето как раз едет на берега Сены, но вопреки своей воле — по воле Сталина. Он не был включен в советскую делегацию, отправившуюся на созванный в Париже Международный конгресс писателей в защиту культуры, но «накануне открытия Эренбург сообщил в Москву о необходимости срочно прислать на конгресс писателей, известных в Европе, — Б. Пастернака и И. Бабеля.

За Пастернаком послали машину. Он отказывался ехать, ссылаясь на болезнь, но приехавший за ним передал слова секретаря Сталина, Поскребышева, что это приказ и обсуждению не подлежит.

На следующий день, 21 июня, когда конгресс уже открылся, он в сшитом за сутки новом костюме и пальто выехал вместе с Бабелем в Париж»[656]. В этом широко известном в тогдашней литературной среде эпизоде чудится нечто от сюжетики и атмосферы романа «Мастер и Маргарита»… Пастернак вернулся в состоянии нервного, почти психического расстройства («Я приехал в Ленинград в состоянии острейшей истерии, т. е. начинал плакать при каждом сказанном кому-нибудь слове», — писал он жене из Ленинграда сразу по прибытии, 12 июля 1935 года[657]).

30 октября 1935 года в Москву вновь приехала Ахматова — арестовали Н. Н. Пунина и ее сына, и в течение двух дней она ездила от Булгакова к Пастернаку и обратно, пользуясь советами обоих в составлении письма Сталину. Е. С. Булгакова рассказывала нам, что когда она уже напечатала для Ахматовой ее письмо, Булгаков перечитал и сказал: «Нет! Вы — поэт. Письмо должно быть не на машинке, а собственноручным». И Ахматова переписала текст рукой. Письмо оказалось успешным — 4 ноября Ахматова пришла к Булгакову с телеграммой от мужа и сына: они сообщали, что находятся дома.

Эти дни, таким образом, вновь связали Пастернака и Булгакова через посредство Ахматовой и Сталина…

Стихи Пастернака о Сталине, появившиеся в «Известиях» 1 января 1936 года, подтолкнули, возможно, Булгакова к объявлению о своем замысле пьесы о Сталине[658].

Газетная кампания, начатая ранней весной 1936 года, вновь, как в 1929–1930 годах, поставила Булгакова перед катастрофой.

Ольга Ивинская вспоминает слова Пастернака о том, что в марте 1936 года он был бы тысячу раз уничтожен тогдашней критикой и только вмешательство партии отвратило его гибель; 15 июня 1936 года, через три дня после публикации Проекта Конституции СССР, Пастернак печатает в «Известиях» статью «Новое совершеннолетье», начиная ее словами: «Пишу наспех, подавленный важностью факта и величавостью документа».

С лета 1937 года имя Пастернака (как много ранее — Булгакова) «практически исчезает со страниц газет и журналов. <…> Пастернаку было оставлено только амплуа переводчика, и притом — национальной, окраинной советской поэзии»[659] (подобно тому как Булгакову — амплуа оперного либреттиста, причем ни одна из опер так и не была поставлена). И оба они именно в 1937 году чувствуют в себе решимость развивать замысел большого итогового романа — и держат себя в состоянии необходимого для работы подъема, не допуская до отчаянья.

Это обстоятельство необходимо подчеркнуть. С именами Булгакова и Пастернака связаны осознанные — и в конце концов реализованные — попытки свободного писания в несвободное время. Очень важно, что это большой жанр. Отдадим себе отчет в том, что большой роман, рассчитанный на несколько лет работы, все же совсем иное дело, нежели стихотворение, цикл стихов, даже поэма или пьеса, составляющая обычно не более сотни машинописных страниц, но нередко и меньше. Замысел романа требует совсем иных отношений с окружающей жизнью.

Но Булгаков завершает свой роман (только смертельная болезнь не позволит ему довести авторскую корректуру до конца), а Пастернак — нет: воплотить давний замысел ему удастся лишь в послевоенные годы.

3 марта 1953 года, вспоминая 30-е годы (не зная еще, что через два дня будет подведена черта под всей жестокой эпохой), Пастернак писал В. Ф. Асмусу: «Со мной носились, посылали за границу <…> Мне хотелось чистыми средствами и по-настоящему сделать что-то во славу окружения, которое мирволило мне, что-нибудь такое, что выполнимо только путем подлога»[660].

Последняя пьеса Булгакова, сделанная «во славу» одного человека, тоже опирается на такие внутренние ресурсы и стимулы, сложнейшее переплетение которых с фантомами эпохи еще не поддается убедительному анализу.

Летом 1939 года мнение Сталина прекратило подготовку постановки пьесы Булгакова «Батум» (как весной 1941-го отзыв Сталина остановил репетиции во МХАТе «Гамлета» в переводе Пастернака[661]).

Наконец, последнее из биографических соотнесений. Зимой 1939/40 г. умирающего Булгакова посещали знакомые литераторы. Е. С. Булгакова рассказывала нам осенью 1969 года, что многие из них теперь его раздражали, он старался сократить их визиты, после ухода просил жену больше их не принимать. Однажды пришел Пастернак, сидел около часу. (О чем они говорили? Мы никогда уже не узнаем этого — вот то, что без следа уплывает во тьму прошедшего.) И когда он ушел, Булгаков сказал ей: «А этого всегда пускай — я его люблю».

В дневнике вдовы среди посетивших ее в первые недели после похорон Булгакова отмечен Пастернак.

«В разрушенном до основания городе Карачеве» встречает герой романа Пастернака дочь Юрия Живаго. Сам Пастернак проезжал в войну этот город и оставил в очерке «Поездка в армию» несколько проникновенных строк о трех тысячах «огромных бесформенных куч, щебенных и щепяных»[662], оставшихся от него; в этом городе