Новые и новейшие работы, 2002–2011 - Мариэтта Омаровна Чудакова

«За это время — большое количество событий. Часто бываю в журнале, разговариваю с Асей [А. С. Берзер], Инкой [И. П. Борисовой], К. Н. [Озеровой], Левой [Левицким, близким к редакции]. Они возбуждены; идет подлинная борьба за продление жизни журнала. <…> Все устали; А. [А. С. Берзер] говорит: „Уйти бы к черту наконец… Я стала хуже за эти месяцы, я все время придумываю ходы. С утра сижу и не работаю, а перебираю в уме вчерашний день, все разговоры, поведение разных людей“.

Их многие осуждали („Что ж у вас цветов нет?“ — спрашиваю я. „А нам теперь не носят! Мы — коллаборационисты!“), но постепенно все стали поддерживать. Они часто советуются с Ю. О. [Домбровским]. <…> Я говорила им о своем полном с ними согласии: „Вещь напечатанная входит в историю литературы… Кроме того — моральные обязательства перед авторами (а у Инки — и перед бедными чайниками“ [И. П. Борисова вела огромную переписку с новомирским самотеком — не всегда талантливыми, но чаще всего благородными авторами, писавшими в „свой“ журнал со всей страны]. Словом, прекрасно задуманное действо: выгоняют Л-на и а) уходят все сотрудники, б) авторы забирают рукописи, в) подписчики забирают подписку — не получилось. Живо представляю себе бешенство Л.».

К. Н. Озерова попросила меня написать для них статью. «Я за последние два года не писала им — хоть и ждали — а теперь согласилась — из товарищества — все решает сейчас напор авторов, говорит А. [А. С. Берзер]»[636].

Эти люди работали как в осаде — с чужими им по духу людьми (мимо которых надо было протащить в печать своих авторов), под поношение тех, кто был им недавно близок. Задача оставшихся (помимо того, что в отличие от Лакшина и Дементьева им некуда было уходить) была очевидна непредвзятому взгляду. А. Берзер формулировала тогда ее вполне четко: «Мне моя репутация не дороже нашей литературы. У нас полный портфель рукописей. Куда наши авторы (специфика новомирских авторов к тому времени вполне сформировалась. — М. Ч.) с ними пойдут? Их рукописи не должны на долгие годы остаться в столе».

Хорошо помнится ее высказывание: «Никогда не понимала слов: чем хуже — тем лучше. Всегда считала: чем хуже — тем хуже».

Степень преданности ее литературе не сравнима ни с кем в журнале, кроме Твардовского. Она думала и о писателях, и — не менее! — о читателях, желая как можно дольше — сколько получится — не лишать их хорошей литературы. У некоторых членов редколлегии после разгрома журнала безликий отечественный читатель вообще не возникал в светлом поле сознания: оно было целиком заполнено личными проблемами.

Ю. Трифонов вспоминал:

«До меня доносились слухи о том, что Марьямов и Дорош (члены редколлегии Твардовского. — М. Ч.), а также женщины из отделов прозы и критики сурово осуждены кем-то из ушедших работников за то, что остались в журнале. Атмосфера была нервная. Кто-то с кем-то перестал здороваться, кто-то с кем-то порвал отношения. Осуждение честнейших Марьямова и Дороша, так же как полезнейших работников Берзер, Озеровой, Борисовой, представлялось мне несправедливостью. Казалось, вначале ее можно было объяснить только некоторой затуманенностью мозгов горячими парами обиды, что вполне объяснимо. Но время шло, а осуждение не гасло, наоборот, разгоралось. Тогда стало ясно, подчас люди заботились не о деле, судьбы литературы отступали на второй план.

Это было грустное зрелище. Недавние творцы и охранители „Нового мира“ спешили как можно скорее его разрушить. Они требовали, чтоб все старые работники покинули журнал, чтоб авторы забирали свои произведения. А между тем надо было делать как раз обратное: стараться не уничтожать, а всеми силами продолжать громадное дело Александра Трифоновича — собирание русской литературы! По-моему, тут была сама очевидность. И жизнь показала, что Александр Трифонович воздвиг такое мощное здание, заложил такие основы, что окончательно уничтожить все это не удалось ни чиновникам, ни вновь пришедшим деятелям, ни разрушителям из числа бывших строителей, которые твердили „чем хуже, тем лучше“ и полагали, что чем ужаснее будут произведения на страницах журнала, тем полезней.

Раскол становился все глубже, но Александр Трифонович, по-видимому, не знал всех подробностей того, что происходило после его ухода. Не знал, наверно, того, что Солженицын заходил к Асе Берзер в редакцию и говорил, что она должна оставаться там как можно дольше, что некто, встретившись с Асей на улице, не поздоровался. Работа Аси в редакции превратилась в двойную пытку: угнетала необходимость иметь дело с новыми руководителями журнала, и мучили конечно же разговоры за спиной бывших коллег. А ведь Ася Берзер, как и все оставшиеся в журнале, стремилась к единственному: сохранить все, что возможно, от старого „Нового мира“, и как можно дольше. Бывшие коллеги говорили: ничего не удастся! Напрасно себя обманываете. Надо уходить, и пусть этот журнал станет еще хуже, чем „Октябрь“.

Разумеется, старый „Новый мир“ умирал. Но кое-что — усилиями таких людей, как Ася, — на его страницах продолжало появляться. В течение 1970 года появились рассказы Абрамова, Искандера, Тендрякова, Семина, Некрасова, цикл рассказов Шукшина, повесть Быкова „Сотников“, публикация Паустовского, последняя часть „Деревенского дневника“ Дороша, роман Фоменко „Память земли“[637].

Мне хочется сказать о том, как непредвиденно сложно и мучительно происходило умирание журнала. Он не хотел умирать! Он сопротивлялся, как мог сопротивляться молодой, полный сил и жажды жизни организм. Этим организмом была молодая литература, созданная Александром Трифоновичем и его журналом и ставшая магнитом для всей читающей и пишущей России. Куда, по мнению бывших коллег, должны были направлять свои рукописи десятки начинающих авторов из российских медвежьих углов и тьмутараканей. А ведь все это по привычке текло сюда и попадало все к тем же Берзер и Борисовой. И они делали что могли. И терзались при этом. И каждый день решали для себя вопрос: уйти или еще подождать?

Драма и гибель Александра Трифоновича повлекли за собой другие драмы, другие гибели, поводом для которых было не только главное, но и какие-то вторичные страдания.

Очень скоро сгорели Дорош и Марьямов, не вынесшие разгрома журнала и осуждения, которому они подвергались со стороны бывших товарищей. „Преступление“ Дороша было двойное: во-первых, он задержался в редколлегии, во-вторых, напечатал в сентябрьском номере свой „Деревенский дневник“. После смерти Александра Трифоновича Дорош и Марьямов не прожили и года» (из «Записок соседа»).

«В тесноте люди живут, а в обиде гибнут. Так погибли многие уже у нас: после общественного разгрома смотришь — и умер. Есть такая точка зрения у онкологов: раковые клетки всю жизнь сидят в каждом из нас,