Новые и новейшие работы, 2002–2011 - Мариэтта Омаровна Чудакова

— Здравствуй, родина моя!

Он исполнил долг во славу

Боевых твоих знамен.

Кто еще имеет право

Так любить тебя, как он!

Характерные строки: не «во славу» красного знамени или советской родины, а — «боевых твоих знамен»: приуроченность не к советскому времени, а к вековой истории.

После войны, в извращенной ситуации, когда два года спустя после победы Сталин отменил выходной день 9 мая, урезал или отменил льготы фронтовикам, в том числе «наградные» за боевые ордена и медали, убран был с общего обозрения маршал Жуков, в котором персонифицировалась Победа, — это чувство патриотизма стало истерически канализироваться в поклонение Сталину. Просто потому, что любить отвоеванную страну — ту, в которую ты уже вернулся, — было трудней, чем любить с острым чувством жалости, с естественной идеализацией и фольклорной персонификацией захваченную врагом. Теперь бессознательные поиски персонификации объекта патриотической любви приводили к личности Сталина.

21 декабря 1949 года Твардовский читает на торжественном заседании в Большом театре плод коллективного творчества — Суркова, Грибачева, Исаковского и его — «Слово советских писателей к товарищу Сталину».

Говорят, что Сталин слушал внимательно и удовольствием.

Говорят, что именно после этого Твардовский был назначен в 1950 году главным редактором «Нового мира», а Симонов переведен в редакторы «Литгазеты».

Важнейшая черта жизни целого ряда литераторов советского времени — про́пасть между творчеством и некоторыми фактами жизнеповедения, неровность (с нашей сегодняшней точки зрения) самого жизнеповедения — сказалась в жизни Твардовского, как и в жизни Пастернака (его письмо Фадееву от 13 марта 1953 года с выражением скорби по Сталину — скорби, никак не вмещающейся в представление об авторе уже практически написанного «Доктора Живаго»), и в жизни О. Берггольц[621] и М. Булгакова, и многих других.

Мало учитывается обычно один из важнейших, опорных столбов сталинской постройки: создав ситуацию, в которой его псари, как псы, кидались на людей, он оставил за собой право свистом отзывать их, «спасая» их жертву. Это происходило с Булгаковым, Пастернаком, Твардовским. Моделировалась классическая для Руси-России ситуация — жалует царь, да не жалует псарь. А «жалуемые» литераторы не могли остаться вне того, что обозначено было когда-то Пушкиным — что он готов скорее прослыть карбонарием, чем неблагодарным.

Но отношение к Сталину Твардовского все же принципиально иное, чем у литераторов первого поколения: Пастернака, Мандельштама, Булгакова. Для него Сталин — средоточие Теодицеи, воздвигнутая на фундаменте крестьянских представлений мысль о богочеловеке. У него нет их завороженности человеком.

2. Первое редакторство:1950–1954

В самом начале 1951 года хоронят Андрея Платонова (в ту же рождественскую неделю совершенно глухого послевоенного года, когда царствие это казалось людям вечным, похоронят С. Кржижановского и А. Митрофанова — и над всеми тремя надолго сомкнутся воды забвения). И Ю. Нагибин, мало о ком сказавший в своем дневнике доброе слово, замечает в записи об этом дне:

«Один из лучших видов воспитанности — крестьянская воспитанность. К сожалению, она проявляется лишь в таких важных и крайних случаях, как рождение или смерть». И далее описывает, как большинство присутствовавших на похоронах литераторов «находились в смятении, когда надо снять, а когда надеть шляпу, можно ли двигаться или надо стоять в скорбном безмолвии. Твардовский же во всех своих действиях был безукоризнен. Он точно вовремя обнажил голову, он надел шапку как раз тогда, когда это надо было сделать. Он подошел к гробу, когда стоять на месте было бы равнодушием к покойнику, он без всякого напряжения сохранял неподвижность соляного столпа, когда по народной традиции должен пролететь тихий ангел. Он даже закурил уместно — словно дав выход суровой мужской скорби»[622].

«Его отношение к простым людям отличалось трогательной уважительностью и стало для меня уроком естественного демократизма. Какого у нас не было не только у начальства, но и у интеллигенции (впервые появилось у Твардовского и в „деревенской прозе“)»[623].

Твардовский остается и в эти годы, и в последующие совершенно особенной, неброско колоритной фигурой — он сохраняет свою глубинную, не декоративную, не показную связь с крестьянским миром.

Став редактором «Нового мира», он поставил себе главной задачей бросить свет на ушедшую в тень общественного внимания трагедию жизни послевоенной деревни. Нельзя не согласиться с проницательным исследователем: «Война и трагедия деревни слились для Твардовского в единую трагическую стихию, в поток, который питал журнал»[624]. Он печатает в 1952 году «Районные будни» неизвестного прежде очеркиста Валентина Овечкина. И очерки сразу обратили на себя внимание и общества, и официоза, привыкшего к тому, что правда о современной деревне надежно скрыта.

Твардовский распахнул двери на страницы печати замученной в годы войны и послевоенного ее обирания деревне. Овечкин открыл дорогу в «Новый мир» и очеркам Г. Троепольского «Из записок агронома», и повестям В. Тендрякова.

Затравленный критикой за «не такое» изображение послевоенной сельской жизни, а также курским обкомом партии за то, что отказался писать об одном из показных колхозов, писатель пытался застрелиться. Выбил себе глаз, но остался жив. Уехал в Ташкент, оттуда переписывался с Твардовским.

Но более заметной была публикация в журнале первой повести Трифонова «Студенты» (1950), она принесла совсем молодому начинающему литератору, сыну «врага народа» Сталинскую премию третьей степени. Возможно, дело было в каком-то ощущении правдивости деталей и в необычном для тогдашней литературы (где были только цеха заводов, комнаты парткомов и колхозные поля) месте действия — студенческие аудитории. Однако Трифонов в мемуарных «Записках соседа» с большой искренностью и беспощадностью к себе рассказывает и о том, как Твардовский скептически относился к этой успешной повести, и вообще историю их сложных отношений.

В тот первый редакторский год Твардовского недовольство властей, зафиксированное в печати, вызвали уже «Норвежские записи» его самого.

Вскоре резко выделилась из тогдашнего литературного ряда публикация романа В. Гроссмана «За правое дело», обратив на себя раздраженное внимание официозной критики, и 25 февраля 1953 года на заседании редколлегии «Нового мира» обсуждается критика романа «За правое дело». Твардовский признает: «…это произведение, как мы лишь отчасти чувствовали, а с наибольшей полнотой видим сейчас, страдает существенными, серьезными недостатками и пороками… Наш промах мы признаем не в силу автоматической готовности признавать ошибки, не в силу этой полумеханической привычки, а глубоко сознательно, по существу». Ему удается уверить в этом прежде всего самого себя, поскольку для него по-прежнему крайне важно не сомневаться, что сердцевина установившегося в его стране порядка правильная.

Дальше — пуще: быстро ставшая знаменитой статья Померанцева «Об искренности в литературе» (1953, № 12); статья близкого приятеля Твардовского, талантливого «советского философа», неутомимого