Новые и новейшие работы, 2002–2011 - Мариэтта Омаровна Чудакова

его сын Иван». «Обвинят же тебя! — с выражением непоправимой беды, плача, говорила мать… — Я не украл! Конь — мой!»[609] Семья считала, что с этого импульсивного отцовского поступка, вызванного впитанным в кровь русского крестьянина отношением к коню, начались их беды.

«Отсутствие сознания общей неправильности происходящего имело весьма страшные и необратимые последствия для нашей страны, — продолжает Коржавин, — была обесценена жертва.

Действительно, когда мы осознаем, что находимся в руках злой силы, — при любой нашей общественной активности, пусть даже бессознательно, — все равно как-то ей сопротивляемся, отстаиваем себя. Все ее жертвы видятся нам в ореоле мученичества. Когда же мы признаем эту силу нормальной и законной (а тем более имеющей право на „неизбежные эксцессы“), мы можем только скорбеть о несчастном стечении обстоятельств, о собственной неловкости, благодаря которой нас неверно поняли и истолковали, наши страдания в глазах окружающих (да и наших тоже) выглядят жалко и глупо, словно это не нарушение справедливости, а только наше личное, никого не касающееся несчастье. Мы только тупо доказываем, что мы лично (или наши родители) не мироеды, а трудяги, не двурушники, а честные революционеры, но и сами знаем, что это не так важно, ибо „лес рубят — щепки летят“.

<…> В этих условиях все старания человека, естественно, направляются на то, чтобы не попасть в такое жалкое положение…

<…> Это умонастроение, это низложение жертвы способствовало полному торжеству того царства страха, в которое успешно превращал нашу страну Сталин…»

Страх, наслоившийся за столетия рабства, оставшийся в исторической, если не биологической памяти каждого русского крестьянина, нес в себе — и сознавал это — Твардовский.

В одном из его стихотворений 1936 года («Песня»), посвященном матери, это выражено в двух стиховых строках и едва ли не в одном эпитете:

Сам не помню и не знаю

Этой старой песни я.

Ну-ка, слушай, мать родная,

Митрофановна моя.

<…>

Вот и вздрогнула ты, гостья,

Вижу, песню узнаешь,

Над межой висят колосья,

Тихо в поле ходит рожь.

«Зажинки», «нива», «копна» — Твардовский с удовольствием перебирает эти на долгие годы забытые отечественными стихотворцами слова. В стихотворение входит крестьянское детство поэта. И двумя емкими строками очерчивается национальный характер, национальное прошлое и подавляемое в настоящем смятение лирического героя-автора:

Бабья песня, бабье дело,

Тяжелеет серп в руке,

И ребенка плач несмелый

Еле слышен вдалеке.

«Плач несмелый» — нетривиальный эпитет прорывается в рамку вполне укладывающегося в рамки советской печати текста из другого, подлинного поэтического языка.

Здесь по меньшей мере три слоя значений. Один целиком относит эпитет к старой России и советскому обличительному по отношению к ней стереотипу (предполагается, что в той России даже дети боялись или не имели сил громко плакать…). Второй дает возможность понять это слово как самоопределение русского национального характера — вне конкретной социально-временной прикрепленности, в уходящей далеко в прошлое ретроспективе национальной истории. И наконец третий — «еле слышный», но самый важный слой отождествления эпитета с самим автором (притом что он не разрывается с двумя первыми значениями, а, напротив, спаян с ними, ими подкреплен).

Этот эпитет дает нам услышать голос самого этого ребенка — выросшего, но оставшегося несмелым крестьянским сыном. Из тех, что не боятся вражеской пули в бою, но робеют перед «родной» бесчеловечной властью. «Несмелость» самоописывает все стихотворение.

* * *

Однако именно он напишет много лет спустя:

Но чтобы страшно —

Никогда.

Именно Твардовский спросит главного партийного литературного начальника, который станет читать ему политнотации:

— Вы — кто?

И когда тот, опешив, замолчит, скажет прилюдно:

— А я — классик: меня при жизни в школах изучают!

И выйдет из высокого кабинета, как следует хлопнув дверью.

2. «Кулацкий подголосок»

14 июля 1934 года в смоленской газете «Большевистский молодняк» появляется статья В. Горбатенкова о Твардовском «Кулацкий подголосок».

И она не остается одинокой. Смоленские литераторы методично добивают молодого поэта его происхождением и тем, что оно, по их мнению, проступает в стихах. 18 февраля 1935-го Твардовский. пишет Исаковскому: «Есть у меня сейчас серьезная неприятность. Горбатенков, находясь на курсах молодых писателей, распространяет среди людей, знающих меня, лживые и мерзостные слухи. Будто бы меня исключили из института, будто бы я хлопочу о возвращении родителей и тому подобное, чего я и во сне не видел».

Он знал, что пока не добьется определенного жизнеположения, пока не станет неуязвимым для горбатенковых и других, нечего и думать о помощи семье. И даже, как видим, называет слухи о его хлопотах мерзостными.

«Лишь единственный раз мне довелось слышать неодобрительный отзыв Александра Трифоновича о Н. И. Рыленкове. Это было в 1956 году 18 сентября. Вместе с А. Г. Дементьевым Александр Трифонович приехал в Смоленск, чтобы навестить мать. Было застолье, и, поскольку Рыленков жил в том же доме, на той же лестничной площадке, мать спросила Александра, пригласить ли Николая Ивановича.

— Рыленкова? — переспросил он. — Нет! Не надо! Не хорошо помнить, но что поделаешь? Для него я был „кулацкий подголосок“»[610].

«Послезавтра мне идти в призпункт, где еще придется испытать самое мучительное: каяться в том, что выбрал неудачных родителей, и доказывать, что я не против Советской власти. Но знаешь, я как-то спокоен, все эти вещи в конце концов притупили чувствительность к такого рода испытаниям» (из письма А. Т. Твардовского М. В. Исаковскому из Смоленска 6 октября 1935 года).

С репутацией кулацкого подголоска пытается он выучиться, пробиться в литературу, стать поэтом. Вступается за него один человек, на несколько голов превосходящий тогдашнюю смоленскую литературную среду, — критик А. Македонов. Он сыграет в жизни молодого Твардовского очень большую роль.

3. Новобранцы 30-х

В начале 1930-х годов в советский литературный процесс вступило второе поколение литераторов. Из поэтов это, в частности, М. Голодный, Б. Корнилов, Д. Кедрин, П. Васильев. Некоторые их них начали печататься раньше, но именно в первой половине 30-х получили известность. Сюда можно отнести и возвышающегося над своим поколением Андрея Платонова (1899), и Исаковского (1900), хотя оба вступили в широкий литературный процесс (то есть были замечены) еще в 1927–1928, и Симонова, родившегося в 1915-м (по рождению относящегося к следующему, третьему поколению), но ставшего известным почти одновременно с Твардовским.

Исаковский, получивший известность после сборника «Провода в соломе» (1927), близкий Твардовскому отношением к поэтическому слову, становится для него в эти годы наставником и на всю жизнь — старшим товарищем.

Эти люди во многом