Новые и новейшие работы, 2002–2011 - Мариэтта Омаровна Чудакова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Когда в ранней редакции романа куренной допрашивал подозреваемого в дезертирстве, его «хлопцы <…> раскрыв рты, смотрели на сечевика. Жгучее любопытство светилось в щелочках глаз» («В ночь на 3-е число: Из романа „Алый мах“»).
Та же физиогномика — в сцене преследования Турбина петлюровцами (в печатной редакции романа):
«Лишь только доктор повернулся, изумление выросло в глазах преследователя, и доктору показалось, что это монгольские раскосые глаза. Второй вырвался из-за угла и дергал затвор. На лице первого ошеломление сменилось непонятной, зловещей радостью.
— Тю! — крикнул он. — Бачь, Петро: офицер. — Вид у него при этом был такой, словно он, охотник, при самой дороге увидел зайца».
Но — заметим! — очи женщин Украины никогда не будут описаны подобным образом (ср. хотя бы во сне Алексея Турбина: «Чьи-то глаза, черные, черные, и родинки на правой щеке, матовой, смутно сверкнули в сонной тьме») — речь только о двух станах воюющих мужчин, только о противниках, стоящих лицом к лицу и вынужденных для успешности схватки искать враждебное в лицах друг друга.
Во время встречи Петлюры в Городе с колокольным звоном «в черные прорези многоэтажной колокольни, встречавшей некогда тревожным звоном косых татар, видно было, как метались и кричали маленькие колокола…». Хотя Петлюру, по-видимому, встречают трезвоном (а татар, скорее всего, встречали набатом, всполошным звоном), автор «Белой гвардии» осторожно настаивает на уходящей в глубь веков связи петлюровцев с азиатской, исторически враждебной русским стихией. Потому и описывает он унаследованные от трехсотлетнего ига «широкоскулые» лица со «щелочками»[599] глаз как физиогномически отталкивающие.
Гоголевский источник важного эпитета был поддержан атмосферой 1910-х годов и первых пореволюционных лет — время формирования главных мотивов творчества Булгакова. Он весьма раздраженно относился к Андрею Белому, но зависимости от него не избегнул (что было не раз убедительно показано). К. Мочульский напоминал, что «Аблеухов — татарского происхождения: в нем живет темная монгольская стихия; <…> древнее, исконное небытие, грозящее поглотить Россию. Но и социализм для Белого тоже „ложь монголизма“ <…>. И старая Россия, и новая ее реакция, и революция — во власти темной монгольско-туранской стихии»[600]. Оценивая авторскую переработку «Петербурга» (вышедшего первым изданием в 1913-м) в 1922 году, пять лет спустя после Октябрьского переворота, Р. Иванов-Разумник писал, что теперь «вместо адского марева Белый видит в революции правду подлинной Голгофы. Не случайно с конца 1917 года он стал во главе сборников „Скифы“. Для него монголизм <…> неподвижность, а „скифство“ <…> категория огня, движение, динамизм, катастрофичность. Между 1913–1922 годами для Белого „революция — монголизм“ заменилась — „революция — скифство!“»[601].
Булгакова и монголизм и скифство не прельщали одинаково. Читая в начале 1918 года стихотворение А. Блока: «Да, скифы — мы! Да, азиаты — мы, / С раскосыми и жадными очами!» — он никак не мог противостать вместе с Блоком буржуазному цивилизованному Западу как уходящей культуре и верить в способность России «синтезировать великие завоевания „премудрой“ Европы и пламенную героику скифства»[602]. Из этих строк он мог почерпнуть только поддержку для своей художественной интерпретации раскосости как признака враждебности той судьбе, которую он желал бы России.
Но не только петлюровцы, а и московский барин может быть увиден в том же азиатском ракурсе, если он готов перейти к войне внутри своего народа (главной вине всех русских, по мысли Булгакова, ясно выраженной в статье 1919 года «Грядущие перспективы»).
В конце 1923 года, вскоре после «Дьяволиады», оказавшейся для автора «тупиковой ветвью» (выражение В. Шкловского в нашем разговоре, относившееся к писателю-современнику Булгакова), и в разгар доработки «Белой гвардии», Булгаков пишет рассказ «Ханский огонь» (ставший, заметим, одним из первых опытов внеличного, эпического повествования о современности). В центре сюжета — русский дворянин, приехавший инкогнито в красную Москву под видом иностранца. Он посещает тайком свою усадьбу, обращенную в музей. Прототип ее — Архангельское, бывшее имение Юсуповых. Татарское происхождение основателя рода главного персонажа рассказа подчеркнуто фамилией — Тугай-Бег. Примечательно, что Булгаков предполагал в 1929 году воспользоваться для публикации главы из ранней редакции будущего «Мастера и Маргариты» псевдонимом Тугай, перекликающимся с хорошо ему известным тюркским происхождением собственной фамилии.
Со стен усадьбы смотрят Тугай-Бег-Ордынские. «Отливая глянцем, <…> сидел в тьме гаснущего от времени полотна раскосый, черный и хищный, в мурмолке с цветными камнями, с самоцветной рукоятью сабли, родоначальник — повелитель Малой Орды Хан Тугай». Кабинет Тугая запечатан, старый камердинер (теперь хранитель музея), до слез обрадованный барину, открыть ему кабинет, однако, не решается. Автор холодно-беспощадно изображает последнего в роду Тугай-Бега, который, захваченный несбыточной мечтой о скором времени мести, «зажал бородку в кулак и стал диковинно похож на портрет раскосого в ермолке». Когда же он понял бесповоротность совершившегося («Не вернется ничего. Все кончено») и решил сжечь свою усадьбу, в его облике еще сильней проступает печать Азии, родство с древними захватчиками: «Взял со стола очки и надел их. Но теперь они мало изменили князя. Глаза его косили, как у Хана на полотне, <…> дернул щекой и, решительно кося глазами, приступил к работе». Булгаков настойчиво играет одним и тем же гоголевским эпитетом (узкие=косые глаза). Добавим сюда же примеры из «Китайской истории»: «Старые китайские глаза при этом совершенно прятались в раскосые щели…» «В агатовых косых глазах от рождения сидела чудесная прицельная панорама». «Глуша боль, он вызвал на раскосом лице лучезарные венчики…» А также — из пьесы «Зойкина квартира» — реплика Манюшки, обращенная к китайцу: «Что я тебе, контракт подписывала, что ли, косой?»
Для Булгакова не отвоеванное своевременно с оружием в руках — потеряно (напомним слова генерала Чарноты в «Беге»: «Я на большевиков не сержусь. Победили и пусть радуются»). И запоздалые разрушительные действия законного хозяина усадьбы отбрасывают его в глазах автора рассказа от цивилизованного, дореволюционно-российского, европейского (для Булгакова это синонимы) в азиатское, ведущее к хаосу. И соответственно отвергаются.
Колесо и экипаж
«У Максима железные клещи вместо рук и на шее медаль величиною с колесо на экипаже… Ах, колесо, колесо. Все-то ты ехало из деревни „Б“, делая N оборотов, и вот приехали в каменную пустоту. Боже, какой холод» («Белая гвардия». Курсив наш. — М. Ч.).
Здесь самое значимое, может быть, слово — «экипаж». Именно ненужность, избыточность в данном сравнении и потому явная цитатность этого слова прямым образом отсылает нас к Гоголю: «Только два русские мужика, стоявшие у
