Чешская литература - Александр Гильфердинг

Александр Гильфердинг

Чешская литература

Если каждая литература отражает в себе положение и исторические судьбы народа, то этот отпечаток внешних обстоятельств едва ли обнаруживается где-либо явственнее, чем в литературе чешской. Передовой страж славянства на западе, народ чешский в продолжение первых веков своей истории (IX–XIV) видел, как славянские племена, стоявшие рядом с ним и покрывавшие его границы, мало-помалу уступали напору германской народности, как они частью истреблялись германским мечом, прокладывавших дорогу немецким колонистам, частью добровольно перенимали немецкий язык и быт и превращались в яростных немцев; он видел, как кругом его земли осыпа́лась, так сказать, славянская почва, заливаемая немецкою волною, и он, наконец, остался один, окруженный и с запада, и с севера, и с юга, и отчасти даже с востока немцами; он видел, он чувствовал, как немцы стремились и на него, как им нужно стало покончить и с ним, с этим последним славянским клином в разросшемся теле Германии. Борьба за существование сделалась главною историческою задачею чешского народа. Если он не пал в. столь неравной борьбе, то этим он обязан отчасти выгодам своего положения в стране, которой горы долгое время служили природною защитою, а еще более тому, что начатки просвещения были им приняты с славянского востока, а не с германского запада. Но борьба за сохранение своей славянской народности должна была поглотить все помыслы, все живые силы чехов, и подчинить себе, как орудие, их литературу, также как она подчинила себе их общественную и политическую жизнь. Нет литературы, которая так мало соответствовала бы идеалу искусства для искусства. «Ich singe wie der Vogel singt» – этот девиз менее всех идет к чешской литературе и поэзии. У чехов литература и поэзия есть служебное орудие – в настоящее время одно из важнейших, если не самое важное – орудие великой народной мысли: удержать за славянством центр европейского материка, не сдаться немцам, покуда быть-может другие славяне не приспеют на помощь и завершится тысячелетняя борьба.

Только на самом рассвете истории, когда опасность от Германии не была так близка и славянству в Чехии жилось привольнее, мы находим там поэзию, свободную от этих посторонних забот. Но и в ней уже слышится такое живое сознание борьбы за народность, какого нельзя заметить нигде в тогдашней Европе. «Не хвально нам в немцех искать правду, у нас правда по закону святу», говорит древнейшая поэма чешская, «Любутин Суд». «Пришол чужой насильственно в вотчину и стал приказывать чужими словами, и как делается в чужой земле с утра до вечера, так пришлось делать нашим деткам и жонам» – этими словами описывает Забой немецкое иго, призывая песнью своих родичей восстать против немецкого полководца Лю дека, этого араба над рабами короля. С восторгом изображал чешский певец, – как, благодаря Бенешу Германычу, «пришлось немцам взвыть и пришлось немцам улепетывать и было им побитие!»

«Мужи! да не будет от вас скрыто» – говорит старый князь Залабский, приглашая витязей на турнир – «да не будет от вас скрыто, по какой причине вы собрались. Храбрые мужи, я хочу узнать, которые из вас для меня пригодны. Во время мира мудро ждать войны: везде нам соседи немцы!»

Стихотворения, в которых мы встречаем столь ясное понимание рокового антагонизма с немцами, принадлежат к древнейшему периоду чешской истории. Первые из них, «Любушин Суд» и «Забой», относятся, если не повремени сочинения, то по содержанию, в IX веку; «Бенеш Германыч» и «Любуша и Любор» принадлежат к XIII веку.

«Любушин Суд» писан на пергаменной тетрадке, обличающей глубокую древность, так что многие приписывают и самую рукопись ИХ-му или Х-му веку. Тетрадка эта была найдена в 1817 году Иосифом Коваржем, казначеем графа Коллоредо, в архиве замка сего последнего на Зеленой горе. «Забой», «Бенеш Германыч», «Людиша и Любор» (иначе «Турнир»), вместе с поэмами «Честмир и Власлав», «Ольдрих и Болеслав», «Збигонь», «Ярослав» и некоторыми небольшими стихотворениями входят в состав мелко исписанной пергаменной рукописи, отысканной покойным Ганкою в 1818 году в колокольне старой церкви в Краледворе, и потому известной под названием «Краледворской Рукописи». Это сборник стихотворений, писанный около 1280 года и которого нумерация показывает, что до нас дошло менее 1/7 его части. Это одно достаточно свидетельствует о богатстве поэзии, процветавшей в Чехии в первую пору её исторической жизни.

Во вражде своей к чешской народности, не всегда разборчивые на средства немцы старались набросить тень подозрения на подлинность и «Любушина Суда» и «Краледворской Рукописи». Сущность их аргументов заключалась, собственно, в одном: как-мол могли славяне, народ грубый и к цивилизации неспособный, иметь, да еще в столь древнюю пору, такие превосходные поэмы, которые, пожалуй, лучше немецких творений того времени! Но, как водится, аргумент этот облекался в разные учоные доводы. Труды Шафарика и Палацкого, Томка и Иречка устранили все эти злонамеренные нападки и поставили подлинность «Любушина Суда» и «Краледворской Рукописи» выше всякого сомнения. Впрочем, подобное сомнение было столь же нелепо, как раздававшиеся некогда и у нас возражения против подлинности «Слова о полку Игореве». В ту пору, когда найдены «Слово», также как «Любушин Суд» и «Краледворская Рукопись», сведения о древнем языке и быте славян были таковы, что для подделки подобных произведений требовался бы не только изумительный гений поэта, но и дар провидения открытий, сделанных наукою лишь в последние десятилетия.

«Любушин Суд» и стихотворения «Краледворской Рукописи» представляют много сходного с народными эпическими песнями, которые и ныне еще поются у сербов и болгар. Но мы едва ли можем причислить эти произведения чешского эпоса непосредственно к области так-называемой народной поэзии. Нет, они относятся к тому периоду творчества, когда народная песнь и поэзия художественная еще не отделялись. Кто решит, принадлежат ли рапсодии Гомера к народной поэзии или в художественной литературе? Так точно и эти древние чешские творения. В те первобытные эпохи были у всех почти народов особые певцы по ремеслу (рапсоды, барды, скальды и т. д.). Их потомков мы находим в нынешних сербских гуслярах, малороссийских бандуристах, сказителях нашего Севера. Но между теми «соловьями старого времени» и нынешними певцами та громадная разница, что эти последние ограничены тесным кругом сельской жизни и, с иссякновением творчества, большею частью только повторяют довольно плохо сохраняемые в памяти остатки старинных песен; а в первобытные эпохи – рапсод был спутник, нередко друг и советник князя, представитель высших общественных интересов и высшей мудрости в стране. Что княжеские певцы имели некогда и у славян такое же значение, как в первобытные эпохи Греции, Германии, Скандинавии и т. д., на то есть достоверные указания; и к произведениям этих-то певцов мы относим, как «Слово о Полку Игореве», так и «Любушин Суд» и стихотворения «Краледворской Рукописи». Оттого-то в них и совмещается характер непосредственной народной поэзии с несомненными признаками художественной отделки.

«Любушин Суд», «Забой» и «Честмир и Власлав» переносят нас в эпоху язычества. В первом изображается распря, бывшая поводом к призванию на престол Премысла, родоначальника первой династии чешских государей. «Забой» воспевает победу, освободившую Чехию от вторжения немецких войск при Карле Великом или одном из его преемников. В поэме «Честмир и Власлав» описывается борьба пражского князя Неклана с князем племени лучан (в северо-западной части Чехии) Владиславом, борьба кончившаяся смертью Властислава и торжеством пражского государя над племенной усобицей. Эти три поэмы единственные литературные памятники до-христианского времени у славян. О поэтических красотах их мы не будем распространяться; их почувствует всякий, кто прочтет эти стихотворения, помещонные в настоящей книге целиком. Но чего нельзя передать в переводе – это чудная простота и сила древнего поэтического языка, в котором каждое слово отчеканено с выразительностию и отчетливостью, какие можно найти только у величайших художников. Форма в «Любушином Суде» – 10-ти сложный эпический стих, господствующий поныне в сербском народном эпосе; тот же размер преобладает и в «Забое» и в «Честмире и Влаславе», но местами переходит в вольный стих, уподобляющийся поэтической прозе «Слова о Полку Игореве». Любопытно, что в этих поэмах заметны следы так-называемой аллитерации (созвучия), составляющей также особенность древнейшей германской и скандинавской поэзии[1].

Поэма «Ольдрих и Болеслав», от которой уцелел только конец, относится в событию 1004 года: в ней изображено освобождение Праги от войска Болеслава Храброго; «Бенеш Германыч» описывает победу над саксонцами, одержанную в 1203 году, «Ярослав» – освобождение Моравии от нашествия татар в 1241 году. Самая поэма «Ярослав» сочинена в конце XIII века. Она есть последний плод чистого славянского эпоса в Чехии. Рука сочинителя-художника здесь особенно явственна. В «Ярославе» мы видим уже полное господство христианской стихии; но замечательно, что поэт относится к христианскому Богу почти в тех же выражениях, как его предшественники к богам языческим. Сравним следующие два места: «Нужна жертва богам», говорит в языческой поэме Честмир в ответ Воймиру, предлагавшему отложить жертвоприношение до конца битвы: «нужна жертва богам, мы и так ныньче поспеем на врагов. Садись сейчас на быстрых коней, пролети леса оленьим скоком туда, в дубраву. Там в стороне от дороги скала любезная богам. На её вершине принеси жертву богам, богам своим спасам, за победу позади, за победу впереди. Пока… подымется солнце над верхушками лесными, придет и войско туда, где твоя жертва повеет в столпах дыма, и поклонится все войско, идя мимо… Горела жертва; и приближается войско, идут один за одним, неся оружье. Каждый, идя кругом жертвы, возглашал богам славу…»