Победителям не светит ничего (Не оставь меня, надежда) - Леонид Словин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Шел дворами от Дорожной улицы в сторону «Пражской». Темновато, это тебе не центр. Фонари — где горят, а где уж перестали…
Сразу за аркой на улице Подольских курсантов неожиданно выросла перед ним и затормозила «скорая». Станиславыч осмотрел ее всю. Он и не видел в Москве такие — на базе «мерседеса», массивная, вместительная: туда целый лазарет вместится. В кабине перед водителем болталась игрушка — крокодил. Сзади, на двустворчатой двери висела новенькая запаска…
«По магистрали, небось, как по взлетной полосе несется, — подумал Андрей Станиславович. — Того и гляди — взлетит! Явно не государственная…»
Санитар — здоровый молодой малый, в камуфляже под медицинским халатом, открыл дверцу кабины:
— Ты че поешь, отец?
— Домой спешим, — с улыбочкой ответил Станиславыч.
— Ну, — спросил парень, открывший заднюю дверь, и куда же это?
— Стремянный переулок…
— Повезло! — удивился санитар. — видал солиста? И мы ведь туда рядом… Давай садись!
Станиславыч постеснялся:
— Да мне до «Пражской» тут пять минут.
— Да садись, садись, папаша: веселей будет! Споешь нам, мы пение просто обожаем. Всю ночь по городу ошиваемся…
Водитель молчал.
Санитар пересел вместе с ним в кузов. Тут было чисто, репсовые белые занавески аккуратно задернуты.
— Одному искусственное дыхание, другому желудок промой, — пожаловался санитар. — Да ведь, считай, вечер еще. Вся ночь впереди…
Хорошо покатили… С ветерком…
Не заметил Станиславыч, как прикатили к метро «Варшавская». Еще не много, а там Окружной мост и уже Большая Тульская… До Большой Серпуховской и Стремянного рукой подать…
Ковальский поглядывал за занавеску на окне.
В районе Хлебозаводского переулка водитель вдруг свернул вправо, подал в обратную сторону.
Ковальский не понял:
— Да вы, ребята, чего? Через Каширу?
Тут была развилка: от Варшавки отходило Каширское шоссе.
И санитар, и водитель промолчали.
Ковальскому стало вдруг отчего-то неспокойно, он приподнялся с места:
— Шеф, останови тут. Дальше я трамваем…
— А ну кончай базарить, дед! — зло бросил санитар. — Целей будешь…
Он резко задернул занавеску и грубо вмял Ковальского в сиденье. Тот понял, что влип и замолчал, ожидая, как развернутся события далее.
Молчание было такое, что его можно было разбивать на куски, как лед. Тяжелая рука санитара лежала у Ковальского на плече. Такой — пошевелись только — в миг придушит. И не пикнешь!
Ехали недолго, все больше крутили. Стекло между кузовом и кабиной со стороны водителя было зашторено. Где они крутят, куда его везут, Ковальский видеть не мог. Потом машина легко остановилась, клацнула дверь.
Водитель вышел, но быстро вернулся. Открыл дверь.
— Вылезай давай…
Теперь Ковальский его лучше разглядел: куда старше санитара, лысоватый. Морда стертая, как старинный пятак. Санитар переложил тяжелую ладонь с плеча Ковальского ему на шею, угрюмо бросил:
— Голос подашь, козел, удушу! Усек?!
Ковальский вылез из машины.
«Скорая» стояла в освещенном туннеле.
Его втолкнули в какую — то дверь, они попали на лестницу, спустились вниз. Коридором, залитым мертвенно бледным, больничным светом двинулись по длинному пустому проходу. В конце свернули, опустились еще ниже. Где-то за стеной слышались приглушенные голоса. Но кто и о чем говорил разобрать было невозможно.
Ковальский ничего не понимал:
«Были бы грабители — карманы проверили бы! Бумажник с деньгами, а то и инструменты бы его — пилочки с отверточками отобрали бы. Бандюги или медвежатники — сказали бы: „Откроешь сейф — и свободен! Только никому ни слова, иначе замочим!“ Но больница? Что же может быть в больнице такого?!»
Завели в одну из комнат. Шкафы белые с инструментами, кушетка простыней покрытая, стол в углу с папками. Шофер вышел куда- то, санитар за ним дверь на ключ закрыл.
Минут через десять в дверь постучали три раза.
Санитар открыл. Ввместе с водителем вошла медсестра лет сорока пяти, и сразу же на санитара наехала:
— Да ты что это, укол не мог сделать?
— Твое дело, ты и делай! — ворчливо ответил тот.
— Садись, — бросила досадливо тетка Ковальскому и указала на стул.
Ковальский рванулся к двери, но перед ним вырос санитар. Не говоря ни слова, железными пальцами обхватил шею сзади, тряхнул. Подвел к стулу.
— Садись!
— Да не болит у меня ничего, милочка! — попробовал как-нибудь улестить медсестру Ковальский. Но та презрительно поставила его на место.
— Не бзди, я сама боюсь…
Она подошла к шкафу, достала шприц и ампулы.
— Давай руку, — скомандовала.
Собрав всю свою волю, Ковальский улыбнулся, но вышло у него это довольно жалко. И никто этого не оценил.
Ему воткнули в плечо шприц с желтоватым раствором и медсестра, все еще ворча и переругиваясь, ушла.
— В другой раз, — сквозь легкий шум в голове слышал Ковальский, — и не пошевелюсь, сами управляйтесь…
Ему хотелось спать. Он отяжелел, но прилагал отчаянные усилия, чтобы не дать сморить себя сну.
Последний сполох памяти: вдвоем — санитар с шофером — тащат его к кровати и впихивают в нее, как куль. Потом он чувствует, как кровать начинает двигаться, — а может, ему это кажется? — и его везут куда — то мертвенно белым коридором.
Две лампы, три, пять…
Ковальский очнулся в полной темноте. Она была такая густая, что подавалась под руками как мягкая пуховая подушка.
Вскочив с кушетки, он стукнулся лицом о стену и разбил бровь, но боли не почувствовал. Стал лихорадочно шарить руками вокруг — одни стены.
Ему в голову пришли зловещие московские рассказы о пропавших без вести людях, чьи почки, сердца и легкие продавались потом мафией за рубеж. В горле стало горько и сухо, словно его продрали наждаком.
В голове кружил птичий базар. Собраться с мыслями и обдумать ситуацию он просто не был способен.
Тогда, еще сам не зная зачем, Ковальский стал сам себя ощупывать. Пальто и шапки нет, но костюм на нем. Мало того — кошелек и часы.
Оосознав это, он похолодел: из неясного опасения — да кому, собственно, он, Андрей Станиславович Ковальский нужен!? Мысль о том, что его похитили, чтобы заполучить его внутренние органы стала обр/етать реалии…
Нащупывая каждый шаг и, как слепой, водя вокруг руками, он вдоль стены обошел все помещение. Оно оказалось небольшим квадратным. Никакого другого отверстия, кроме наглухо, как в бомбоубежище, закрытой двери, он не обнаружил. Свет, по всей видимости, включался снаружи. Как он ни старался, он не дотянулся ни до какого-нибудь окна, ни до вентиляционной шахты.
Ковальскому стало не по себе: на этот раз врожденный оптимизм его застопорило, словно в мозгу заело какой — то моторчик.
Еле — еле, потратив на это немало времени, он разглядел фосфорицирующие точки на часах:
«Два часа десять минут ночи…»
Он не сомневался:
«Утром придут, а тогда…»
Что вот делать теперь?! Хоть в голос вой!
Всю свою жизнь он из любой переделки выходил, а здесь?
В пятьдесят шестом, например, когда солдатом, девятнадцатилетним парнем, к мадьярам-повстанцам в Будапеште в руки попал: ведь выпутался! «Поляк я», сказал. Потом начал рассказывать, как всю свою жизнь русских и коммунистов ненавидел… «Ступай на Запад, — посоветовали ему, — добирайся до Австрии!» Но он вернулся в Россию: как стариков мог бросить? Да и боялся, по чести говоря: что он о Западе тогда знал? В части не очень хотели, чтобы стало известно о плене, никакого дела заводить не стали.
А как он из — под плота перевернушегося выплыл? Приятель — головой о порог намертво, а он — ушибами да ссадинами отде лался…
Неужели так вот надсмеялась над ним судьба, и нарочно все под конец подстроила?
Но чем дальше, тем настойчивей, как слабый лучик в пещере стала мелькать у него в голове мыслишка: подвал — то подвалом, но ведь он и дверь в нем нащупал. А раз дверь, значит, есть и замок. А коли замок — то это уж его область, Станиславыча. Если не он, то кто же?
Ковальский полез в пиджак, осторожненько прощупал подкладку. Однажды он обнаружил в ней провалившуюся стальную канцелярскую скрепку большого размера. Надо было, конечно, достать, выбросить. Да не сразу нашел дырку в карманах, через которую она завалилась…
«Господи! А вдруг вывалилась…»
От волнения на лбу его вздулись жилы, руки не слушались, дрожали, а он все двигал их вдоль полы пиджака, пытаясь унять эту дрожь, сосредоточиться.
«Есть…»
Он распрямил скрепку. Перекрестился.
«Господи, помоги!»
Сначала на него обрушился шквал надежды, но когда он занялся замком вплотную, шквал пронесло, а он остался. И еще с высоты гребня о каменистое дно шваркнуло. Ничегошеньки у него, холера бы его взяла, не получалось.
