Город отголосков. Новая история Рима, его пап и жителей - Джессика Вернберг

главного администратора, верховного судьи и начальника полиции [68]. Когда он издавал указы от имени папы, они приобретали силу закона; по сути дела, он вытеснил с Капитолийского холма магистратов. Папскими провинциями вне Рима управлял Buon Governo [69]. Папское бреве об Апостольской Палате свидетельствует о вездесущем влиянии пап в городе, распространяющемся на поставки мяса и масла, дороги, тюрьмы, архивы, водоснабжение, речную навигацию и порты на Тибре [70].

Поскольку во главе всего этого стоял папа, все пронизывала религия. Папы залезали даже в карманы римлян: на монетах были выгравированы Иисус, Мария и церковь. То, что хозяин постоялого двора получал монету с изречением папы, означало, что папа обращается непосредственно к нему. Это было напоминание торговцу, сжимающему золотой цехин, что деньги – это «грязь, корень всего зла» [71]. Даже мелочь в кулаке была сопряжена с величайшей нравственной максимой: «не вожделей серебра и злата» [72]. Папы были далеко не одиноки в стремлении соединить религию, частную жизнь и управление: другие абсолютные монархи, вроде английского и французского королей Карла I и Людовика XIV, громогласно провозглашали, что царствуют дарованной им Богом властью. Однако только папы претендовали на то, чтобы быть викариями Бога на земле, властелинами душ и земель, а также обладателями мирской власти.

Размах папской власти производил на туристов гнетущее впечатление. Ведя раскопки в поисках сувениров, они наталкивались на нежелание понтификов делиться. К началу XIX века папа уже не «разрешал вывоз из Рима любого, как угодно малого, предмета древности» [73]. За границу не должна была попасть ни «нога старинной статуи, ни кусок барельефа, ни бюст с отбитой головой» [74]. Подобные законы заставляли участников гран-туров, мечтавших вернуться домой со свидетельствами античного величия, забывать о романтических мечтах. Но при этом город остро нуждался в деньгах. В целом экономика Папской области была раздробленной и по большей части аграрной [75]. Производство исчерпывалось мастерскими ремесленников, плотников и художников, а сбыт плодов их труда ограничивался рекой, мало приспособленной для оживленной торговли с внешним миром. Все деньги в городе находились в государственных бумагах, в земле и в сундуках религиозных заведений, много тративших на содержание самих себя и на благотворительность. Знать традиционно делала вложения в недвижимость, в средних и низших слоях знати мало у кого водились живые деньги. Зато бедных в городе было хоть отбавляй, и многие из них были лишены крыши над головой. Две комнатушки при лавке стоили примерно 12 скудо в год, как раз заработок мелкого клерка или прядильщика [76]. Комнаты по всему городу были набиты чужими друг другу людьми: иммигрантами, разнорабочими и вдовами, общим у которых были только их бедственные обстоятельства. Из мягкосердечия или из здравого смысла некоторые хозяева жилья даже не требовали с них долгов – иначе вообще остались бы без съемщиков [77].

В прошлом римляне уже восставали, так почему не протестовать против полной страданий жизни теперь? Население города было немалым, 149 447 человек в 1770 году и 166 948 к 1794 году [78]. В 1775 году французский писатель и географ Габриэль-Франсуа Койе писал, что власть папы сохранится до тех пор, пока он будет «обеспечивать хлеб по твердой цене и низкие налоги» [79]. Второе было достигнуто: самые бедные вообще ничего не платили. Долгое время прямое налогообложение распространялось только на владельцев собственности и запасов муки [80]. Когда в XVII веке злосчастные Итальянские войны заставили отпереть папские закрома, появились потребительские налоги, в частности на вино. Но в целом налоговое бремя составляло всего четверть от того, что платили во Франции подданные Людовика XIV, благодаря чему в Риме удавалось избегать хлебных бунтов, предвещавших гибель абсолютной монархии в других странах. Голод соберет свою жатву в 1760-х годах, но, вообще говоря, самые бедные питались при патерналистских папах лучше, чем потом, при экономическом либерализме XIX века [81]. Улицы вокруг Пьяцца Колонна пропахли вареной капустой, жареным кофе и требухой. Торговцам, нарушавшим правила ценообразования и поддержания качества, грозили суровые наказания, вплоть до непосильной каторги на галерах, которой карали мясников, выдававших говяжью печень за телячью [82]. Пекари, надувавшие покупателей хлеба, рисковали подвергнуться strappado – сбрасыванию с высоты со связанными ногами. Папские твердые цены не позволяли голодать, но имели и свои недостатки. В 1771 году писатель Алессандро Верри мрачно отзывался о рынках Рима: «Скажите, что у нас есть в достатке. Все цены твердые, а значит, слишком низкие, и никто не желает торговать» [83].

Недовольства не возникало, но от такой политики страдали папские финансы. В 1773 году Климент XIV (1769–1774 гг.) был вынужден занять миллион крон, чтобы из-за очень низкого урожая не взлетела цена хлеба. Боясь облагать налогом свой народ, папы прибегали к оригинальным способам стабилизации государственных и личных финансов. Кремовый палаццо Монте-де-Пиета с изящной башенкой на Виа дель Пеллегрино не похож на обыкновенный ломбард, однако туда с 1539 года тянулись бедные римляне менять одежду, украшения и посуду на наличные [84]. При невозврате ссуды по истечении двух лет папский ломбард продавал заложенное имущество. Он также предлагал акции под гарантию выгодных процентов [85]. Эта практика применялась не только в Риме, но там она быстро превратилась в ключевой элемент экономики города, полностью разорив еврейские банки [86].

В начале XVIII века папы освоили более увлекательный способ увеличения доходов – лотерею для римлян под управлением, конечно же, Церкви. Каждую субботу наверху широкой лестницы на Капитолийском холме ставили задрапированную бархатом сцену, на которой проводилась лотерея. Гордые кони на огромных мраморных ногах взирали с боков на серебряную урну с 90 пронумерованными шарами из слоновой кости [87]. В толпе внизу были и знать, и простонародье, и даже кардиналы. Все в нетерпении ждали, когда сиротка в белой сорочке начнет вытаскивать из урны шары. Римляне любили лотерею за то же, что и мы. Нищая старуха просила монаха предсказать выигрышные номера и отвергала его совет лучше потратить деньги на хлеб и вино: «Вы уж простите, но, когда кончатся хлеб и вино, быстро вернутся голод и жажда; а с билетом в кармане я до субботы хожу богачкой» [88]. Разрешая в декабре 1731 года еженедельные тиражи, Климент XII знал, что открывает кран, гарантирующий доход [89]. Но это был перелом в папской политике. При прошлом понтификате частные лотереи были объявлены вне закона; перелом наступил, когда вместе с лотереями город покинули и доходы. Не прошло и шести лет после их возвращения, как лотереи дали уже почти два миллиона скудо, да еще обеспечили взрыв христианской благотворительности. Среднегодовой доход от них составил примерно две трети того, что Рим ежегодно получал от ввозных тарифов [90]. Каждую неделю 90 самых нуждающихся девушек Рима получали бесплатно по лотерейному билету. Та, у которой оказывалось пять выигрышных номеров, получала приданое в 50 скудо.

Шумная толпа, собиравшаяся каждым субботним вечером под Капитолийским холмом в понтификат Климента XII, представляла собой разительный контраст тому мрачному собранию, на которое он взирал при своих выборах в 1730 году. Этого тосканского аристократа, благочестивого и довольно мрачного администратора на исходе седьмого десятка, приветствовали всего несколько чудаков из четырехтысячной толпы перед базиликой Святого Петра, собравшейся узнать, кто будет новым папой. Если Климент почувствовал себя нежеланным в тот день, то гораздо хуже ему стало к концу понтификата, когда лотерея и прочие меры так и не предотвратили дефицита почти в 11 % от всего папского дохода [91]. Понтифик признал, что стал «из состоятельного аббата обеспеченным епископом, бедным кардиналом и разоренным папой» [92]. Даже преемник Климента, Бенедикт XIV (1740–1758 гг.), продолжал клясть его финансовое наследие. Поувольняв слуг и снизив качество потребляемых Ватиканом еды и напитков, Бенедикт призвал все свои структуры затянуть пояса. В частном письме к своему хорошему другу Инносценцо Сторани Бенедикт жаловался в 1751 году, что все это было бы излишне, прояви Климент больше рачительности [93]. Вряд ли свидетельствовал о скаредности Климента пышный неоклассический фасад, которым он украсил базилику Сан-Джованни-ин-Латерано, как и заказанный им огромный, уставленный статуями фонтан Треви. Впрочем, справедливее было бы обвинить в том же самом предшественника Климента, Бенедикта XIII (1724–1730 гг.), отказавшегося увеличить налоги и закрывавшего глаза на финансовые злоупотребления одиозного кардинала Никколо Коша, превратившего здоровый годовой профицит папы (277 342 скудо) в дефицит (120 тысяч скудо) [94].

* * *

Самому положению пап за стенами города тоже уже грозила опасность. В течение XVIII века большинство людей, избиравшихся папами, не покидали Папскую область [95]. Падение