Город отголосков. Новая история Рима, его пап и жителей - Джессика Вернберг

было беспрекословным, но при ближайшем рассмотрении обнаруживались случаи вредительства. Некоторые в толпе, не желая внимать католическим призывам, затыкали уши воском, в помещение проникали переодетые раввины, высмеивавшие при помощи особых жестов слова проповедников [92]. В этом не было ничего нового. В 1540-х годах несогласие с доктриной католического превосходства грозило проникнуть в стены Каса-деи-Катасумени, школы для обращенных в католичество евреев, открытой Лойолой около гетто, на Виа делле Боттеге Оскуре. В 1553 году Лойола перевел туда из тюрьмы инквизиции Дидако Переса, освободив его под обещание учителей-иезуитов более твердо внушить новообращенному католическую веру [93]. Очевидно, тогдашние инквизиторы считали, что так и произойдет. Но предупреждения на стенах гетто часто свидетельствовали совсем о другом. На картах был отмечен дом для новообращенных, и упорным иудеям советовали не общаться с его обитателями и даже не ходить под его окнами [94]. Предостережения, вывешенные в гетто, сопровождались угрозами штрафов, бичевания и многолетней ссылки на галеры. Во вмешательстве еврейской общины определенно усматривали серьезную угрозу миссионерским усилиям католиков, даже когда Церковь запирала и новообращенных, и евреев на тяжелый засов.

* * *

Католические власти хорошо знали о нечеткости и проницаемости границы между верой и заблуждением. Готовность инквизиции позволить Лойоле освободить Дидако Переса из застенков была типичным признанием того, что в реальной жизни обращение не всегда являлось драматичным однократным событием. Рим был городом, где навязываемые идеалы часто пересматривались и обходились, особенно из-за сильного давления святого города на собственных жителей. От притока в папскую столицу паломников и экономических мигрантов на ее и без того непрочную экономику ложился все более неподъемный груз [95]. На улицах, протягивая исхудавшие грязные руки, просили у прохожих подаяния – хоть монету, хоть кусок хлеба – римляне, паломники и мигранты. Семьи распадались, не выдерживая испытаний. В госпитале Санто-Спирито-ин-Сассиа то и дело переполнялся приемник для подкидышей [96]. Избавляясь от детей, женщины могли хотя бы выжить, а судьба их отпрысков все равно была в этом случае предпочтительнее, чем участь несчастных, которых вытаскивали из Тибра рыбацкие сети [97]. Другие выходили на улицу и торговали собой. В Риме раннего Нового времени этот промысел был широко распространен, слишком бросался в глаза и сопровождался вспышками соперничества и громогласным осуждением с поджогом дверей и с оскорбительными надписями на стенах чем попало, вплоть до нечистот [98]. Папы пытались обуздать проституцию, но без особого успеха. Пий V (1566–1572 гг.) применил принцип гетто и собрал проституток на участке Марсова поля, прозванном ortaccio, «гадкий сад» [99]. Позднее Сикст V облюбовал место южнее Колизея и предложил превратить заброшенный амфитеатр в шерстяную фабрику, где женщины могли бы зарабатывать на жизнь более достойным способом.

Но эти планы ничего не дали. К 1620-м годам по улицам Рима бродило более тысячи проституток [100]. Эта цифра всего на несколько сотен меньше, чем в 1533 году, когда в город пришел 18-летний Филиппо Нери [101]. На грязных улицах вокруг Колизея Филиппо встречал самых отчаянных в городе доброхотов, заводивших с бродягами и с одинокими женщинами душеспасительные беседы. Его родители в родной Флоренции беспокоились за сына. После религиозного обучения в аббатстве Сан-Марко они отправили Филиппо в городок Сан-Джермано на севере Неаполитанского королевства, на работу к его дяде Ромоло, надеясь, что тот сделает его своим наследником. Но этим надеждам не суждено было сбыться: Филиппо объявил, что желает посвятить себя Богу. Он уехал от дяди, чтобы обрести призвание в Риме. Там он снова поступил вопреки правилам, пренебрег церковными учреждениями и монастырями и вел жизнь «городского отшельника» [102]. Он сознательно навлекал на себя насмешки, брил только половину бороды, носил белую обувь и надевал одежду задом наперед [103]. Филиппо становился все более эксцентричным, не брезговал беседовать на улице с самыми отверженными людьми, держа на поводке свою собаку Каприччио.

22 ноября 1583 года из окна камеры в Куриа-Савелли можно было наблюдать причудливую процессию. Ее возглавлял Филиппо Нери, за которым тянулись люди с лопатами, горшками и котелками. Этот нехитрый скарб был всем имуществом Филиппо [104]. За 50 лет до того, поселившись в Риме, он продал все свои книги. Теперь его богатство вызывало смех у скучающих заключенных. Эта сцена не имела ровно ничего общего с католическим высокомерием тех, кто проповедовал евреям Рима. Но вряд ли Филиппо было до того дело. Каждый год, совершая паломничество к семи самым священным римским базиликам, он трапезничал со своими спутниками и устраивал запоминающийся концерт [105]. Исповедуя надменных римских священников, он советовал им проповедовать со скромностью, усмиряя самих себя. Но эти контркультурные советы не мешали Филиппо приобретать влиятельных друзей вроде Игнатия Лойолы, а также учеников, с пением и молитвами следовавших за ним с улицы в его жилище. Скоро они перестали помещаться в его каморке над церквушкой Сан-Джироламо-делла-Карита, где тот ночевал. К тому времени, когда и соседние помещения заполнились людьми, об этом новом «апостоле Рима» прослышали даже папы. По настоянию Григория XIII Филиппо в возрасте 36 лет стал священником. Позднее его последователи образовали церковную конгрегацию ораториев, намеревавшихся, подобно Филиппо, вести жизнь, полную милосердия, радости и молитвы. В тот самый зимний день 1583 года Филиппо и его ученики перебирались в специально построенный для ораториев дом, забрав его заступы и кухонную утварь и шествуя со всем этим скарбом по Виа ди Монсеррато к великолепной церкви Санта-Мария-ин-Валичелла.

В 1622 году Филиппо был причислен к лику святых вместе с Лойолой и Терезой Авильской. Его негромкая и порой эксцентричная жизнь оказалась каким-то образом включена в нарратив торжествующей католической церкви. Без устали трудясь в госпитале при церкви Сантиссима-Тринита-деи-Пеллигрини, Филиппо совершенно не походил на тех, кто клял евреев в часовне того же самого комплекса. В ее ризнице осталась картина, изображающая Филиппо в фартуке. Этот портрет, написанный с натуры, – скромное свидетельство того, как он лично руководил братством, заботившимся каждый год о более чем 180 тысячах паломников и недужных римлян [106]. Судя по этим цифрам, он привечал как многочисленных пришлых «еретиков», так и тех, кто «не знал, что такое католическая вера» [107].

К тому моменту папское управление Римом создало город, полный противоречий. Папы говорили о единении христианского мира под знаменем Петра, но при этом разгораживали свою столицу высокими каменными стенами. Присутствие в Риме такого множества паломников имело ужасные последствия для бедноты; но одновременно дух религиозного миссионерского милосердия позволял находить решения для создаваемых самой Церковью проблем, когда один папа за другим делали пожертвования на госпитали монашеских братств, вроде братства Филиппо Нери. В этом Риме ретивые инквизиторы сжигали на кострах тех, кто не желал каяться, но там же признавалась необходимость компромисса, иначе было не перетянуть на свою сторону более податливые души. Даже потрясающий потолок Андреа Поццо в церкви Сант-Иньяцио выдавал малоприятную истину: к тому времени, когда он поднялся на леса, в ряде европейских стран римское влияние резко пошло на спад, деятельность многих миссий в Азии и Африке приносила далеко не героические результаты в условиях укрепления там ислама [108].

При внимательном рассмотрении действительность Рима раннего Нового времени представляла собой смешение недосягаемых стандартов, обманутых ожиданий и прагматизма. Однако все это было объединено в общем проекте. Даже кажущиеся чужаки, такие как Филиппо Нери и его последователи, ставили цель обращать в свою веру каждую встреченную ими неприкаянную душу. В эпицентре находились сами папы. Невзирая на все неувязки режима, они, как казалось, опирались на молчаливое повиновение римского простонародья. Народ Рима принимал католические идеалы, как и многие церковные институты, но при этом знал, какова реальность жизни в городе. В 1559 году народ был ошеломлен, когда епископа Полиньяно застали в спальне с куртизанкой-еврейкой Порцией, ее арестовали и выгнали из Рима [109]. В глазах народа епископ был достоин пожизненного заключения за преступление против католических идеалов и законов, раз переспал с еврейкой. Другое дело Порция: она была куртизанкой, занималась тем, чего от нее ждали, и платила налоги в Curia Savelli. Таковы были правила, писаные и неписаные. Для многих римлян Порция «ни в чем не провинилась» [110].

В последующие века в Рим будут прибывать администраторы, исповедующие принципы Просвещения, с предложениями, как спасти народ Рима от стандартов, навязанных папским правлением. Для них абсолютная монархия, основанная на религиозных принципах, была анахронизмом, запятнанным кровью и суеверием. Но и до них некоторые римляне вдохновлялись радикальными и все более секулярными ценностями, занимались научными экспериментами, исследовали новые подходы