Город отголосков. Новая история Рима, его пап и жителей - Джессика Вернберг

большое здание, изначально находившееся по соседству с базиликой Святого Петра, а потом по кирпичику перенесенное на Виа делла Консилиационе, когда эта улица появилась в конце 1930-х годов. В XVII веке учреждение представляло собой центральный узел целой сети милосердия, правосудия и торжества католичества, принимавшей новообращенных и затем отправлявшей их к римской инквизиции, которая официально оценивала и регистрировала каждый случай смены вероисповедания. Сирота Симон Хейн, совершивший путешествие из Нидерландов в Рим, чтобы возвратиться к вере своих родителей, предстал перед инквизитором, «моля о примирении со святой Римской католической церковью» [72]. Как ни зловеще это звучит, такие «стихийные появления» запускали стандартный процесс, обычно завершавшийся покаянными молитвами, а не штрафами и тюрьмой.

На римской сцене раннего Нового времени обращение становилось мощной драмой, впечатляющим подтверждением истинности и верховенства дела католицизма. Большинство обращений происходило формально, в тиши кабинетов римской инквизиции, но обращение видных фигур сопровождалось громкими фанфарами. В ноябре 1655 года Рим торжествовал победу, когда королева Швеции Кристина отреклась от трона и от лютеранской веры и перешла в лоно католической церкви. Она была дочерью короля Густава Адольфа, громившего одну католическую армию за другой во время Тридцатилетней войны. Высокообразованная и своевольная, Кристина уже оскорбляла своих подданных, отказываясь выходить замуж и причесываться и пряча в своем служебнике сочинения таких языческих авторов, как Вергилий. Но ее религиозный кульбит стал потрясением для страны. 28-летняя Кристина покинула родной Стокгольм в разгар морозной шведской зимы в сопровождении всего двух верных слуг. Один из них, камергер Густав Лиллиекрона, проливал от удрученности слезы, «умоляя ее отправить его в отставку» [73].

В своем долгом путешествии на юг Кристина попадала во все более терпимую обстановку. В католическом городе Инсбруке двое иезуитов приняли ее в католическую церковь от имени папы Александра VII (1655–1667 гг.) [74]. В Италию Кристина въезжала уже как триумфаторша-победительница, под треск фейерверков и гром приветствий. После праздника, устроенного в ее честь папой в Ферраре, Болонье, Фаэнце и Римини, Кристина добралась до Рима, своего нового дома и, как выражались папы, «города – матери всех душ». Когда Кристину несли через ворота Порта-дель-Попола в портшезе, изобретенном Бернини, она встречалась глазами с тысячами собравшихся, радовавшихся тому, что в лоно католической веры вернулось еще одно сердце, еще одна коронованная особа. На Порта-дель-Попола с тех пор красуется надпись в честь ее въезда в город: «Во славу счастливого и благословенного кортежа» [75].

Но эта прекрасная картинка прожила недолго. Кристина была нужна папе в Риме как свидетель правды католицизма, но она сохранила полное свободомыслие. Тревожные признаки не заставили себя ждать. Посещая церкви вскоре после прибытия в Рим, Кристина была холодна и проявляла склонность к спору, когда ей показывали ценные реликвии: она поставила под сомнение посох Аарона и доску от ковчега Завета, в котором якобы помещались десять заповедей [76]. Даже находясь в своих новых римских покоях, Кристина продолжала сеять тревогу. Живя поначалу в палаццо Фарнезе в качестве гостьи герцога Пармы и Пьяченцы, она устраивала скандальные сборища, много пила и нарушала нормы морали, свободно принимая у себя мужчин. Позднее в ее театре (устроенном на месте тюрьмы Тор-ди-Нона) условности нарушали уже другие женщины, выходя на сцену [77]. А еще Кристина связалась с либерально мыслящим «летучим отрядом» Ватикана – группой молодых кардиналов, отказывавшихся учитывать влияние светских правителей, пытавшихся усаживать на папский трон своих кандидатов [78]. Вскоре она безумно, не думая скрываться, влюбилась в кардинала Дечио Аццолино, не отвечавшего ей взаимностью [79]. Даже на публичных церемониях Кристина не оправдывала ожиданий. Опускаясь на колени, чтобы принять Святое причастие от самого папы Александра VII, она, вопреки желанию публики, не испытывала ни экстаза, ни волнения. Короче говоря, из Кристины совершенно не получилось благодарной кающейся еретички.

Всего через четыре месяца после ее приезда английский дипломат докладывал Оливеру Кромвелю, что «в Риме начинают уставать от своей новой гостьи, королевы Швеции» [80]. В 1657 году она велела казнить за измену знатного придворного из своей итальянской свиты Джованни Рональдо Мональдески [81]. Порывая все связи с ней, Александр VII якобы назвал ее «королевой без королевства, христианкой без веры и женщиной без стыда». Как многие другие, Александр пришел в ужас от убийства Мональдески. Более всего его ужаснуло, что столь видная фигура запятнала престиж чистого и триумфального католического Рима. Кристина была замечательной женщиной, но во многих отношениях ее случай далеко не уникален. В Риме даже самым благонамеренным верующим не удавалось соответствовать идеалу. Подозрения и учреждения, с которыми сталкивались в Риме религиозные чужаки, свидетельствуют о том, что многие переходили в католичество из сугубо практических соображений. Даже искренняя религиозная мотивация могла соседствовать в сердцах иностранцев-некатоликов с прагматизмом. Сгущались подозрительность и неловкость, ложное обращение было и обычным делом, и внушало страх, ведь инквизиторы – как и наушничавшие им соседи, кабатчики и торговцы – присматривались к религиозным привычкам, личной жизни и даже питанию новообращенных.

В октябре 1553 года был схвачен на улице и отправлен в тюрьму инквизиции Дидако Перес [82]. Подобно Кристине, он перешел в католичество, но, как казалось, не стал праведным католиком. Дидако родился иудеем в Португалии, и теперь его обвиняли в том, что он опять принялся практиковать ритуалы прежней религии. В материалах инквизиции не указан ни его возраст, ни подробности обращения, но можно предположить, что он стал католиком у себя на родине в 1497 году. В том году король Мануэл I приказал всем евреям принять католичество или покинуть страну [83]. Если Дидако был немолод, то мог сохранить верность своему вероисповеданию, стать изгнанником и только потом перейти в новую веру в Италии. В Риме начала 50-х годов XVI века признаков принуждения было гораздо меньше: ни угроз изгнания, ни (пока что) гетто. Однако запах гари после сожжения Талмуда на Кампо-деи-Фиори намекал всем евреям, что их жизнь сделается безопаснее, если они станут католиками. Многие новообращенные из евреев с Иберийского полуострова увидели, что могут участвовать в жизни испанских и португальских церквей Рима и молиться вместе со своими земляками, не сталкиваясь со структурами, портившими жизнь выходцам из иудаизма (так называемым «новым христианам») у них на родине [84].

Истории таких людей, как Дидако Перес, проливают свет на парадокс, волновавший католический город с его заботой о религиозной чистоте: Церковь сулила заманчивые социальные и экономические привилегии тем, кто желал стать католиком, но при этом очень боялась неискреннего обращения [85]. Чтобы понять, почему Церковь упорствовала в своей позиции, надо помнить, что главные действующие лица трагедии отличала нерушимая вера в истинность католической религии. Отсюда их надежда на искренность обращения и ревностное проведение этой кампании. При этом для пришельцев во все более жестких в своем католицизме странах прагматичное обращение, конечно, не исчерпывалось католичеством. Так, в конце XVII века Биатрис Михил взяла имя Фатима, сменив католичество на ислам и сбежав из Венеции от несчастливого брака ради новой жизни в Константинополе [86]. Там, в мусульманской столице Оттоманской империи, Биатрис присоединилась к своему брату, евнуху и рабу султана [87]. Ее обращение стало при оттоманском дворе пропуском в султанский гарем, где она жила в качестве привилегированной наложницы, выведывала политические и военные секреты и передавала их в венецианское посольство [88].

Даже евреи Рима, запертые папами в четырех каменных стенах и урезанные в правах, нарушали границы, призванные охранять католическую идентичность города. В конце 1570-х годов папа Григорий XIII продолжил миссию Павла IV по обращению этой общины. Каждую неделю под конец субботы 250–300 евреев заставляли нарушить бездействие шаббата и внимать католическим проповедям, склонявшим их к обращению [89]. Находя свои имена в вывешенном в синагоге списке, евреи узнавали, что пришла их очередь для десятиминутной прогулки в часовню церкви Сантиссима-Тринита-деи-Пеллегрини. Католики, римляне и приезжие, каждую неделю присутствовали при этой драме и осыпали насмешками бредущих из гетто евреев. В неосвященном помещении площадью 11 на 21 метр спектакль достигал драматического апофеоза [90]. С амвона католические священники и новообращенные, недавние иудеи, обрушивали на сгрудившихся евреев волны догм и обвинений. В 1581 году заезжий французский эссеист Мишель де Монтень слушал официального проповедника, которого он назвал «раввином-отщепенцем» [91]. Мужчины и женщины входили в дверь, их имена отмечали в списке. Отсутствующим грозило наказание, хотя еврейская община Рима и так оплачивала труд тех, кто ударами дубинок ограничивал ее свободу.

Внешне подчинение