Город отголосков. Новая история Рима, его пап и жителей - Джессика Вернберг
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Размышляя о евреях Рима, Павел IV не мог не помнить об их униженном, постыдном положении. Наказание наказанием, но важна была и их изоляция от христианского населения. С евреями следовало обращаться как с заразой, способной мигом перекинуться на христианский Рим. Этому препятствовали не только высокие стены гетто, но и ограничения, делавшие незаконными для евреев «игру, еду и братание» с христианами; врачам-евреям нельзя было спасать жизнь христианам [3]. Иерархия была четкой, однако Павлу хотелось подчеркнуть: евреи не могут нанимать слуг-христиан, к еврею нельзя обращаться как к начальнику, христианин не мог даже просить у него милостыню на улице. Для полного разделения папа потребовал, чтобы евреи себя обозначили. Впредь им надлежало ходить по городу с ярко-желтыми символами: мужчины носили желтые шляпы, женщины пришивали к своей одежде желтые носовые платки, чтобы этот необходимый отличительный знак не упал на землю [4].
Причины всех этих мер были названы в первых же строках папской буллы. Пока евреи отказываются принять Иисуса Христа и упорствуют в своей вере, они угрожают чистоте Рима. Для папы Павла было «совершенно абсурдным и неподобающим положение, когда христианское милосердие позволяет евреям входить в наше общество и даже жить среди нас» [5]. Он надеялся, что его законы не запрут евреев Рима в гетто, но приведут к их обращению, чтобы они, «пристыженные милостью и добротой этого [Святого] престола… признали наконец ошибочность своего пути» [6].
Примерно трем тысячам мужчин, женщин и детей почти не дали времени на размышление, заперев их в трапециевидном квартале площадью в несколько гектаров в rione замка Святого Ангела, с запада ограниченном быстрыми водами Тибра [7]. Стена росла быстро, не прошло и двух месяцев, как евреи Рима оказались в тесном загоне. Там, где стена утыкалась в дома, окна этих домов закладывали кирпичами, в промежутках между такими домами тоже появлялись стены. Внутри гетто были две главные улицы и расходившиеся от них переулки. С годами режим несколько упростился, но жившие внутри все равно не могли вздохнуть с облегчением. В 1589 году Сикст V (1585–1590 гг.) расширил гетто, включив в его периметр берега Тибра [8]. С 1593 года туда станет подаваться вода из фонтана на Пьяцца Джудиа, и евреи Рима получат доступ к более чистой воде, хотя и из той же самой реки [9]. Дома гетто росли вверх, уступая давлению перенаселенных улиц, мостики между верхними этажами позволяли теперь спасаться от угрозы, которую несли наводнения.
Гетто Рима было далеко не первым. Сам термин, вероятно, родился в другом месте, скорее всего в Венеции, где евреев загнали в плавильню (ghèto) еще в 1516 году [10]. Венецианцы создали свое гетто после того, как во время Итальянских войн начала XVI века количество евреев в лагуне резко выросло. Венецианцам приходилось где-то селить еврейское население, приобретшее жизненно важное значение для экономики и инфраструктуры Венеции [11]. При этом многие в Венеции хулили евреев и возводили на их общину вздорную напраслину. Венецианцы утверждали, будто бы евреи использовали христианские дарохранительницы как туалеты и оскверняли хлеб, почитаемый христианами как Тело Христа. Истерия достигла пика, когда венецианских евреев стали обвинять в «убийстве младенцев в колыбелях» и в «опускании рук в невинную кровь и ее питье» [12]. Венецианский аристократ начала XVI века Джироламо Приули зафиксировал все эти традиционные обвинения в своем дневнике. Даже он признавал, что «венецианцы очень жалуются на этих евреев, хотя и не могут без них жить» [13]. При этих обстоятельствах гетто казалось доступным компромиссом: евреи могли оставаться в городе, но только обнесенные стеной, в строго контролируемой зоне.
Однако в Риме была другая ситуация. Крупная община евреев возникла в городе еще до появления там первых христиан. В начале Нового времени их количество выросло, особенно после 1492 года, когда Фердинанд и Изабелла, «католические короли» Испании, изгнали из своей страны всех евреев, отказывавшихся перейти из своей веры в христианскую [14]. При поверхностном взгляде на ситуацию могло показаться, что Рим поступит так же. Папы терпели существование в Риме еврейской общины, хотя крайний антисемитизм проявлялся там во многом, например в таких любимых народом традициях, как прогон голых евреев по Виа Лата в карнавал перед Великим постом [15]. Более того, Александр VI (1492–1503 гг.), бывший папой в период изгнания евреев из Испании, был не только испанцем, но и происходил из наследственных земель Фердинанда, из Арагона. Казалось бы, папа, пожаловавший испанской монаршей чете титул «католических королей», должен был поступить как они. Тем не менее Александр никак не изменил свой подход к евреям и уж тем более не стал изгонять их общину из Рима. Объяснялось это не его любовью к евреям города, а желанием подчеркнуть свою автономию и превосходство над Испанией [16]. Стандарты христианского мира устанавливал Рим, независимо от того, до какой степени были католиками король и королева Испании.
Вопреки желанию Александра вышло так, что его решение привело к притоку в Рим и в Папскую область большей части еврейской диаспоры, бежавшей из Испании. Едва ли папский город был для изгнанников-евреев безопасной гаванью. Тем не менее глубоко укорененная еврейская община Рима жила в некотором равновесии с остальным населением, хотя чашу весов то и дело резко и жестоко перетягивали антисемитские привычки и поведение римского народа. Как и многие другие группы римлян, евреи снова укрепили свою экономику и общину с возвращением Мартина V (1417–1431 гг.), как этому ни мешали чрезмерные отчисления, которых ждали от них некоторые папы [17]. Евреи даже служили при понтификах докторами и музыкантами. По свирепой иронии истории политика Павла IV в отношении евреев частично диктовалась тем же неприятием секулярной власти испанцев, что и терпимость к евреям Александра. Павел ненавидел испанцев, правивших его родным Неаполем и продолжавших бесить его во время Итальянских войн [18]. Подобно Александру, он не пожелал идти у них на поводу и выгонять из Рима евреев. Вместо этого он обрек их на скученность и убогое прозябание в римском гетто.
Решение Павла изолировать евреев характерно для папского Рима второй половины XVI века. В те времена папы продвигали город как вселенский христианский символ более осознанно и энергично, чем когда-либо прежде. Священная сущность Рима пронизывала и отличала папскую власть теперь, когда ее признавали политики самого разного уровня. Некоторые из них считали, что папство заново утвердило статус Рима как центра цивилизованного мира. Другие, как, например, деятели Реформации, наоборот, видели в папах позор города. Вслед за Петраркой с его отповедью Авиньону они видели в Риме воплощение продажности и зла. Впрочем, даже эта неистовая критика пап и их города указывает на то, что Рим представлял собой мощную идею, важную для очень многих людей. Но более, чем для кого-либо еще, Рим был значим для самого папы. Папа был владыкой без настоящей армии и без гарантий процветания, власть его не возлежала на ветвях какого-либо августейшего семейного древа. Авторитет папы зиждился исключительно на его роли епископа римской базилики Святого Петра. Поэтому обеспечить сущность этого города как всецело и исключительно христианского значило для папы укрепить собственную власть.
* * *
Чтобы оградить идеал Рима от реальности, требовались суровые меры. Павел IV был буквально создан для этой задачи. Его мать, неаполитанская аристократка Витториа Кампонечи, беременная сыном, якобы предрекала, глядя на свой живот, что родит папу римского [19]. Как это часто бывает, только она и была уверена в способностях своего сына. Джанпьетро Карафа вырос высоким тощим парнем горячего нрава и строгих убеждений. В 1494 году, в возрасте 20 лет, он объявился в Риме, где сделал яркую карьеру, став епископом и папским нунцием при королевских дворах Англии и Испании. В 1536 году Павел III повысил его до кардинала. Короче говоря, Карафа был полезным человеком. А еще, в отличие от многих вокруг него, он не был привержен излишествам: единственным его грехом была любовь к хорошему красному вину [20].
Карафа не привык себя ублажать, но при этом не обладал личной притягательностью и не
