Город отголосков. Новая история Рима, его пап и жителей - Джессика Вернберг

зазвучал гимн Te Deum, процессия двинулась по Виа Фламиниа, разбухая по пути от примыкавших к ней паломников. Голову Андрея сначала водрузили на главный алтарь в церкви Санта-Мария-дель-Пополо, но путь свой она завершила в базилике Святого Петра. Если Андрей представлял всех христиан, преследуемых турками, то его новый дом, «Альма Рома, освященная кровью [его] брата», символизировал их «убежище» [46].

Эмоциональное воздействие устроенной Пием процессии определялось трогательностью церемонии. Оно также зависело от вековой традиции – по ней Рим считался центром, вокруг которого вращался весь христианский мир. Ко времени Пия это представление о Риме было таким глубоким и насыщенным, что Рим мог стать зеркалом и микрокосмом христианского мира в еще более широком понимании. 1 февраля 1492 года гонец принес в город весть о том, что после десятилетия кровопролитий мусульмане уступили христианскому воинству земли испанской Гранады. В тот же день рабочие, перевернувшие камень в римской базилике Санта-Кроче-ин-Джерусалемме, нашли сучковатую доску из древесины ореха, которая по преданию была прибита над головой распятого Иисуса [47]. Реликвия, Titulus Crucis[14], привезенная в Рим императрицей Еленой за более чем одну тысячу лет до этого, является одной из самых священных на свете. Рабочие стерли пыль со столь чтимой надписи, и триумф христиан на противоположной стороне Средиземного моря получил горячий отклик в Римской церкви. Бросая вызов пространству и времени, это событие закрепило город раннего Нового времени в самой сердцевине основополагающего нарратива западного христианства, подтверждая положение Рима как центра христианского мира [48].

Роли в этом сюжете отыскивались даже для посетителей Рима. Когда конголезский посол Эмануэле Не Вунда умер всего через два дня после прибытия в Рим в 1608 году, его кончина стала одной из глав вечного повествования. Погребальный бюст из черного дерева над его могилой в баптистерии Санта-Мария-Маджоре – первый в истории портрет конкретного чернокожего африканца, выполненный в Европе. Он прославлял не только самого Не Вунду, но и Церковь папы Павла V (1605–1621 гг.), и город Рим, куда Не Вунда добрался после четырех лет пути вместе со всего четырьмя выжившими членами посольства, первоначально насчитывавшего 25 человек [49]. Павел постарался, чтобы Не Вунда был похоронен в базилике, где хранится одна из самых ценимых в городе реликвий – колыбель младенца Иисуса [50]. Эсквилинский холм был не очень подходящим местом для молодого принца из Конго, но, погребая его тело рядом с praesepio Рождества Христова, Павел причислил Не Вунду к тем мудрым волхвам, что пришли к этой колыбели в Вифлееме с Востока. Столь высокого мнения о принце был не один Павел. В письме к кардиналу Алессандро д’Эсте Не Вунда был назван «новым черным королем… обновляющим триумф и благоговейные подношения волхвов» [51]. Он даже умер накануне дня Богоявления, когда отмечается приход волхвов к яслям. Папа еще раз вознес Рим над тюрьмой времени и поместил себя и город в нарратив, превращающий Рим в Вифлеем, а папскую курию – в Святое семейство.

* * *

Все более глобальный характер папства в раннем Новом времени мог приносить и не столь живописные результаты. Летом 1527 года папское вмешательство в европейскую политику частично превратило город в груду обугленных развалин и битого стекла. Десятки тысяч жилищ были утрачены, улицы были завалены горами зловонного конского навоза. Дома, библиотеки и архивы опустели, полы в них покрылись пеплом. В частных библиотеках и в университете, Sapienza, несчетные тома, добытые, переписанные и лелеемые гуманистами, были разорваны в клочки [52]. Эразм оплакивал разорение этого «тишайшего вместилища муз» [53]. Указующий перст Ренессанса отвернулся от некоторых из самых новаторских строительных проектов своего времени, ибо великие архитекторы, как Антонио де Сангалло, свернули работу над такими церквями, как Сан-Джованни-деи-Фиорентини. Вместо сладкозвучных хоров полифонии и негромкого молитвенного шепота там зазвучит казарменное сквернословие, под их сводами будет есть, спать и резаться в карты вражеская солдатня. Многие другие религиозные постройки, включая базилику Святого Петра, превратились в конюшни и в свалки трупов. Голодные собаки, бегавшие по церквям, пировали на берегах Тибра, где в неглубокие могилы легли десять тысяч человек [54]. Еще две тысячи трупов уставшие могильщики попросту сбросили в воду. Оценки последствий всего этого для Рима сильно разнятся: погибло от 10 до 30 % населения, причем некоторые специалисты называют и более высокие цифры [55]. Увидевший город в мае 1527 года венецианец Марин Санудо написал, что даже турки не оставили бы после себя таких картин: «Сам ад представлял бы более привлекательное зрелище» [56].

Столь болезненное унижение Рима было результатом именно роста значения пап в мирской политике, особенно в бурных событиях на Апеннинском полуострове. Не объединенная в одно государство, а раздробленная на города-государства, Италия подвергалась политической эксплуатации и жестоким нападениям. К началу XVI века притяжение полуострова усилилось из-за тех богатств, что были накоплены там в период мира, последовавший за насилием и захватом земель при Мартине V. Заключенный в 1454 году Лодийский мир обеспечил сорокалетнюю жизнь в согласии, нарушенном в 1494 году королем Франции Карлом VIII. Пользуясь напряженностью между Миланом и арагонцами, он предъявил претензии на Неаполь, вскользь предложенный ему Иннокентием VIII в 1489 году [57]. Французский удар положил начало серии войн, заставившей итальянские государства заключать непрочные и неизменно воинственные альянсы, группировавшиеся вокруг враждовавших держав, Франции и Испании. Длительный мир вернулся только в 1559 году. До этого времени лоскутные государства Италии не переставали взывать к папе как к посреднику и к политическому союзнику [58]. У пап появлялось в силу этого много возможностей для политической возни. В отличие от герцогов и князей, правивших другими государствами Италии, каждый папа клал начало новой династии и должен был удовлетворять новую группу интересов. Для европейских правителей каждый конклав предоставлял новую возможность усилить свое влияние.

Уникальная значимость Рима заставляла его сохранять нейтралитет в итальянских конфликтах. Франция и Испания искали благосклонности Рима и платили кардиналам, чтобы те представляли их интересы при папской курии [59]. Избирались папы-сторонники той или иной стороны. В то же время понтифики, например «воинственный папа» Юлий II (1503–1513 гг.), заключали альянсы и вели войны для защиты и приращения папских земель, вызывая гнев у таких людей, как Эразм Роттердамский, сочинивший на эту тему литературный диалог «Юлий, исключенный с небес». При всей серьезности мирских забот пап, разграбление Рима в 1527 году стало результатом стараний папы Климента VII отстоять свой религиозный престиж, когда император Священной Римской империи Карл V стал напрямую угрожать недосягаемому статусу папы в христианском мире. Карл V властвовал также над Нидерландами и Испанией, а в силу обладания испанскими коронами еще и над Неаполем, Сицилией и Сардинией. Кроме этого, он получил в наследство испанские колонии в Новом Свете. Даже его титул «всесветного императора» говорил об его неутомимом властолюбии. Однако поводом для величайшей озабоченности папы служила уверенность Карла в том, что как император Священной Римской империи он имеет право вмешиваться не только в итальянские, но и во все церковные дела [60]. Дед Карла V, император Максимилиан (1508–1519), строил несбывшиеся планы слияния императорского и папского престолов; теперь его внук действовал так, словно дедовские планы осуществились.

Климент долго размышлял и, вероятно, колебался. Карл представлял собой угрозу, папство находилось в уязвимом положении. Не имея своей большой армии, при тающем авторитете в протестантских странах, папы нуждались в Карле для борьбы с распространением Реформации в Европе. Кроме того, без императора нельзя было бы противостоять растущей силе турок-османов. Однако если бы Карл подорвал статус папы как верховного главы христианского мира, то папская власть серьезно сократилась бы. В 1521 году ход событий ускорился: Карл лично схлестнулся с Лютером в Вормсском рейхстаге, потребовав, чтобы тот ответил на буллу Льва Х, а потом помог папе присвоить земли на севере Италии. Так Лев связал свою судьбу с судьбой императора. Однако после смерти Льва в 1523 году его преемник Климент встревожился из-за безграничного властолюбия Карла. Войска императора побеждали Францию в Итальянских войнах, и император, казалось, был одержим идеей завладеть всей Италией. Тогда Климент VII тайно вступил в альянс с Францией, оформив Коньякскую лигу, о чем стало известно в 1526 году [61]. Франция, Венеция, Милан и папа объединились против императора Священной Римской империи, и тот поклялся «вступить в Италию и отомстить тем, кто нанес мне вред» [62]. «Особенно, – добавил он, –