Город отголосков. Новая история Рима, его пап и жителей - Джессика Вернберг
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
В анналы истории Лютер вошел гораздо более разгромной критикой Церкви. Не прошло и десяти лет после посещения Рима, как он положил начало религиозной революции, при которой короли и беднота по всей Европе отказывали папе в верности. Однако, впервые входя в Рим по Виа Фламиниа в 1510 году, Лютер еще был праведным паломником. Целью его посещения Рима было воззвать к верховному авторитету папы в споре между августинцами в Германии. Заодно он получит на Scala Sancta индульгенции для души своего покойного деда Гейне Людера. Тем не менее Рим сыграет роль в перерождении Лютера, так как опыт посещения города ожесточит его сердце в отношении Церкви. Его уязвила разруха, но сильнее всего был его ужас от самоупоения, которое он наблюдал в делах веры. С точки зрения Лютера, римляне хаживали в церковь, а потом отбрасывали всякое подобие нравственности: «Они думают, что тот, кто прослушал мессу, свободен от любой опасности и не может согрешить» [101]. Лютер пришел в ужас, когда некто, встретив в одной из церквей Рима своего заклятого врага, «едва встав от алтаря, подошел к нему, убил ударом кинжала и сбежал» [102]. Вульгарность и суетность иных церковников не улучшали впечатление Лютера от города, как и поведение мирян, ужасавшее его не меньше. Лютер утверждал, что видел в Риме священников, халатно относившихся к своим обязанностям и подвергавшим осмеянию святыни.
Языки и перья Европы давно уже клеймили заблудших священников и прелатов. В XI–XII веках похотливые, пьющие, играющие в азартные игры, непочтительные клирики путешествовали по страницам таких сочинений, как Carmina Burana. Подобные персонажи можно найти и в более поздних произведениях, таких как «Декамерон» Джованни Бокаччо и «Кентерберийские рассказы» Джефри Чосера. Конечно, то были карикатуры. Одновременно они отображали персонажи из реальной жизни – вроде корсиканских священников, содержавших сожительниц и носивших оружие, пока на алтарях, у которых им следовало служить мессу, спали кошки [103].
Во времена Лютера сам папа уже не был превыше критики. Пап упросили вернуться в Рим, но это не значило, что люди закрыли глаза на недостатки Церкви. Улицы полнились сплетнями, у прилавков обменивались острыми шутками. Критика и злые стихи выливались на древние камни, римляне запечатлевали жалобы на античных статуях своего города. Больше всего сарказма и насмешливых стишков доставалось Пасквино, древнеримской скульптуре, изначально изображавшей спартанского царя Менелая, а потом переименованной в честь местного портного, прославившегося насмешками над проворовавшимися чиновниками [104]. Стоя на постаменте на перекрестке улиц близ Пьяцца Навона, хромой Пасквино издевался над папами, жалевшими народу хлебное пособие, зато обкладывавшими его неподъемными податями [105]. Подобно Лютеру, Пасквино не переносил аморальность и клеймил папу Александра VI (1492–1503 гг.) за торговлю церковными должностями и чуть ли не ключами от рая [106]. В 1521 году Пасквино нанесет новый удар, когда еще не успеет остыть тело Льва Х, высмеивая его взлет, карьеру и смерть. Прячась за статуей, недовольные Рима оставались анонимными, заставляя расплачиваться за них безответного Пасквино. В 1520-х годах оболганный папа Адриан VI (1522–1523 гг.) так рассвирепел на критику, доверенную Пасквино, что приказал сбросить статую в Тибр [107]. Адриан не прожил на папском троне и двух лет, а Пасквино устоял до наших дней. Когда умер Адриан, статую завалили злорадными записками.
По всему городу стояли холодные мраморные изваяния понтификов. Их статуи во Дворце консерваторов на Капитолийском холме были заметными признаками папской власти в публичной сфере. Когда критика пап переливалась через край, их изображения становились мишенями для вандалов. После смерти Павла IV (1555–1559 гг.) его мраморную голову сбросили в Тибр – после того как дети несколько дней пинали ее на улицах [108]. Папам из плоти и крови тоже доставалось от недовольных даже в те относительно спокойные времена. Как и в другие эпохи, к выступлениям часто приводили посягательства пап на светскую власть. По иронии судьбы недовольство теперь выражали те, кому папская власть более всего благоволила. В 1431 году семья Колонна, к которой принадлежал Мартин V, сговорилась с герцогом Миланским, чтобы атаковать наследника Мартина, Евгения IV (1431–1447 гг.). Евгений, чужак из Венеции, лишил Колонна привилегий и возвысил их худших врагов, Орсини. При этом он активно укреплял собственную власть, презрев авторитет церковного собора, проходившего в Базеле между 1431 и 1439 годами. Семейство, засевшее в резиденции кардинала Просперо Колонна, разожгло в первый же год понтификата нового папы восстание, за ним в 1434 году последовало другое, более успешное [109]. Евгений, очутившийся к лету того года в тюрьме, сумел сбежать, обрядившись в черную сутану бенедиктинского монаха и проскользнув мимо своих тюремщиков. Целое десятилетие он находился в изгнании, переведя свою курию во Флоренцию, в роскошный монастырь Санта-Мария-Новелла.
В Риме наследник Евгения Николай V тоже страдал от вспышек неповиновения. Теперь смутьяном выступал ученый-гуманист Стефано Поркари, решивший жить в соответствии с теми идеалами, которые только еще вызревали в академии Помпонио Лето [110]. Поркари замыслил переворот и заплатил за это своей жизнью. Он потерпел неудачу, но папа перепугался. Обращаясь к монахам, ухаживавшим за ним в его последние дни, он нарисовал грустную картину своей жизни: «Никогда не видел я, чтобы человек, переступивший через мой порог, сказал мне хоть слово правды. Я так озадачен лживостью моего окружения, что если бы не страх не исполнить свой долг, то давно бы уже отказался от папского достоинства». Далее папа признался, что «Томмазо из Сарцаны (такое имя он носил до избрания. – Прим. ред.) за день видел больше друзей, чем я за год» [111].
Быть может, Поркари привела к восстанию его любовь к Античности, но большинство гуманистов видели, что сила и значимость Рима теперь неразрывно связаны с папами. Точно так же и обыкновенные римляне признавали, что именно папы в основном поддерживают экономическую и политическую стабильность в городе. Некоторые сетовали на роскошество ренессансных пап, но были и такие, кто величал их новыми Соломонами, не жалеющими золота на возрождение былого величия Рима. Такие понтифики, как Николай V, считали, что народу нужны видимые стимулы, чтобы крепла его вера, потому он и занялся возрождением величия архитектуры Рима [112]. Он возводил и реставрировал колокольни, ворота и фонтаны, чтобы людям было удобно жить за пределами abitato. Он упорядочил хаос Капитолийского холма, выстроил стены и восстановил дворец Санта-Мария-Маджоре. Он укрепил и расписал несчетные церкви, от Сант-Апостоли до Сан-Лоренцо и Санто-Стефано-Ротондо, где раньше со стен падала мозаика, мрамор и краска, о чем писал Бьондо. Вняв зову народного поклонения длительностью более тысячи лет, Николай превратил дворец рядом с базиликой Святого Петра в главную папскую резиденцию. Величайшим его проектом стал заказ чертежей для новой базилики Святого Петра. На ее строительство пойдет больше двух тысяч возов тяжелого камня, добытого главным образом на развалинах Колизея [113].
Последующие папы тоже активно занимались укреплением и украшением города Рима. В 1480-е годы папа Сикст IV призовет на помощь Микеланджело Буонарроти. Результатом будет полный триумф, пример чему – потрясающие иллюзии потолка Сикстинской капеллы. Своей живописью, изображавшей архитектуру, людей и божества, Микеланджело, Рафаэль и другие живописцы возвышали комплекс Ватикана, украшая его помещения изображениями пап, философов и даже самого Бога. Кроме того, Сикст проник в самые прозаические уголки города, отодвинув дальше торговые прилавки, теснившиеся прежде на склонах Капитолийского холма. Новые рынки вырастут на Пьяцца Навона и на Кампо-деи-Фиори [114]. К 1525 году две прямые улицы пролегли от начала центральной оси Виа Лата и Виа дель Корсо: Виа ди Рипетта, построенная Львом Х, и Бабуино, построенная Климентом VII
