Город отголосков. Новая история Рима, его пап и жителей - Джессика Вернберг
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Самое серьезное обвинение против кардиналов во времена Мартина состояло в том, что они не исполняют своего долга перед Церковью. Когда в конце XIV века конклав, избравший Урбана V, распался и покинул Рим, на него обрушилась с обвинениями Екатерина Сиенская, молодая монахиня и будущая святая, упрашивавшая Григория XI покинуть Авиньон. Теперь она яростно защищала Урбана VI, клеймя отвернувшихся от него кардиналов. Для нее эти люди были не князьями Церкви, а «колоннами, оказавшимися хуже соломинок, отвернувшимися, как презренные трусы», избравшими второго папу [47]. Во многих отношениях гнев Екатерины являлся обоснованным. Подобно Бригитте Шведской, она всей душой стремилась к завершению авиньонского папства. А теперь, когда папы вернулись, кардиналы замарали христианство Великой схизмой. За это она прозвала их негодяями, позорящими свой сан ленью и властолюбием, «зловонием, смердящим на весь мир» [48].
Мартину V предстояло покорять города и завоевывать папский престол, поэтому он не мог стерпеть такую дерзость. К тому же его кардиналы не могли утверждать, что это они его избрали, в отличие от кардиналов Евгения. После попытки отменить результаты конклава Урбана VI возобладали епископские соборы, исключившие кардиналов из процесса и избиравшие папу сами. Прибыв в Рим, папа Мартин принял строгие меры для дальнейшего ограничения влияния и властолюбия кардиналов. За первые девять лет своего понтификата он выбрал только трех кардиналов. Весь свой понтификат он старался умерить их мечты о независимости: финансовое, сексуальное и политическое удовлетворение порицалось, требовалась набожность, смирение и воздержание. Он даже пытался ограничить контакт кардиналов с внешним политическим влиянием, сократив максимальный срок пребывания в Риме иностранных дипломатов до полугода [49]. Есть свидетельства, что эти меры давали результат. Прибывший к папскому трону в 1429 году посол рыцарей Тевтонского ордена обратил внимание на заметную перемену в настроении папской курии. В приватных беседах там обнадеживали его обещаниями поддержки рыцарского дела, кивали и хлопали его по спине, давая понять, что его миссия встретит благосклонность на Ватиканском холме. Но в присутствии папы кардиналы «краснели и бледнели» и «не смели слова молвить, ограничиваясь тем, что хотел слышать он сам» [50].
* * *
Для упрочения папского Рима во многих других отношениях папе нужно было не разрушать, а заботиться. При въезде Мартина в Рим в 1420 году копыта его коня ступали по весьма неровной дороге. В те времена артерии, знававшие императорские триумфы, часто тянулись среди развалин. Кое-где было ни пройти ни проехать. То была привычная ситуация, вызванная длительным небрежением. Десятилетием раньше греческий эрудит Мануил Крисолор, глядя на Рим из-под широких полей своей круглой шляпы, видел одни груды мусора и разрушенные дома. Вызванный из Константинополя канцлером Флоренции, Крисолор находился в Италии, чтобы оживить там знание греческого языка. В Риме он мечтал полюбоваться великими свершениями древности, но увидел город, «сокрушенный силами природы и временем», а также «людским неистовством» [51]. Как во времена нападений варваров в эпоху крушения Западной Римской империи, невнимание со стороны пап превратило большую часть Рима в пыль и груды камней. «Шрамы людского неистовства» приводили в уныние. В 1413 году город разграбил Владислав Неаполитанский (1386–1414 гг.), выросший заикой, после того как его все детство травил ядом архиепископ Арля [52]. После его набега в Риме целый год не хватало денег даже на масло для лампад базилики Святого Петра [53]. К довершению зол по кровавым следам Владислава двинулся Браччо да Монтоне, один из самых неустрашимых кондотьеров Италии, ставший ненадолго хозяином Рима [54].
Рим отстраивался лишь местами, там и тогда, где это диктовалось строгой необходимостью. Римские строители действовали рачительно и искусно: разбирали развалины для строительства чего-то нового. Из камня и древесины ветхих построек они составляли коллажи элементов и стилей. Результат мог разочаровать. Крисолор описывает Рим как каннибала, использующего «самое себя как каменоломню», чтобы стать «городом, который и питает, и пожирает себя» [55]. Побывавший в Риме в конце XV века кастильский историк и королевский секретарь Альфонсо де Паленсиа нарисовал еще более драматическую картину. Он якобы пробирался по улицам Рима мимо груд развалин такой высоты, что над ними торчали только верхушки древних строений [56]. К этой критике присоединялись и сами итальянцы. Стоя на Капитолийском холме, ученый Флавио Бьондо оплакивал зрелище Рима XV века: «Стыдно и больно мне сообщать об уродстве, начинающемся с Капитолийского холма» [57]. Бонифаций IX построил «кирпичный дом… для сенаторов и стряпчих», убожество которого «вызвало бы отвращение у римских граждан» древнего города [58].
Вопреки возмущению Паленсиа, многие здания, восхищавшие Бьондо и его воображаемых древних римлян, все еще были видны, хотя и находились в весьма плачевном состоянии. В начале XVI века голландский живописец Мартин ван Хеемскерк посетил Рим и изобразил на полотне самого себя перед Колизеем, развалившимся до состояния полукружья тоннелей, покрытого слоем пыли и заросшего сорняками. На другой стороне Палатина еще стоял театр Марцелла, поразительное закругленное строение, выросшее напротив острова Тиберина еще во времена императора Августа. Предназначенный для 20 тысяч древнеримских зрителей, сидевших в нем ровными рядами, театр представлял собой три этажа арок из цемента, туфа и травертина. Мы не знаем в точности, какими были его верхние этажи, потому что еще в раннем Новом времени его раз за разом разрушали, перестраивали и использовали для разных целей. В какой-то момент театр служил крепостью для аристократического клана Савелли. Раньше, в XII веке, в нем базировалась семья революционного вождя Джордано Пьерлеони, превратившего этот древний чертог увеселений в средневековую цитадель [59].
В иных уголках Рима древние камни получали новую жизнь по более поэтичным причинам: архитекторы поднимали из руин крепости во имя идеалов древности. В отличие от Бонифация IX, создатели этих зданий удостаивались похвал от таких знатоков, как Бьондо. Часто те бывали ключевыми фигурами в папской курии. На Эсквилинском холме кардинал Просперо Колонна, племянник папы Мартина V, при помощи деревьев, стен и статуй возрождал то, что считал древними садами Гая Цильния Мецената. При Августе Меценат являлся военачальником и советником императора, он шествовал по улицам Рима еще тогда, когда принимал первых зрителей театр Марцелла. В своих «Одах» древний поэт Гораций писал Меценату, в его башню высоко в облаках, расхваливая сады как идиллию, парящую над «дымами, великолепием и шумом города внизу» [60]. Карьера самого Колонна закладывала причудливые виражи. После смерти дяди он стал одним из немногих кардиналов, отлученных от церкви. В более счастливый период возвышения своего семейства Колонна использовал фантазии Мецената для создания очаровательного имения, где ученые беседы подогревали его энтузиазм в отношении древних предков, почерпнутый из античных развалин. Сидя вокруг его стола теплыми римскими вечерами, эрудиты вроде Бьондо просвещали приглашенных к ужину гостей. Указывая на статуи, стоявшие на постаментах по всему саду, историк декламировал вирши на тему великолепных мраморных изваяний, некогда принадлежавших, возможно, самому Меценату [61].
В этих пленительных ужинах под открытым небом в гостях у кардинала Просперо Колонна застыл слепок Рима, расположившегося меж двух миров. Просперо был аристократом, взлетевшим на новую высоту как кардинал Церкви, института, обладавшего высшим авторитетом в Риме (и не только) и проникнутого христианскими идеалами и притязаниями. Но одновременно Просперо пытался подражать образу жизни древнего полководца-язычника. Он изучал и восхвалял идеалы той политической и религиозной системы, враждебной первым христианам, чье наследие лежало в основе собственной власти как церковника. Бьондо даже называл Просперо «Меценатом нашего века». Это был человек-парадокс. Однако в то время оно было типично для римской элиты. Просперо и такие ученые, как Бьондо и Крисолор, принадлежали к множившейся плеяде сугубо христианских мыслителей, поклонявшихся при этом культуре и учености древнего языческого мира. Эти энтузиасты прославились как гуманисты: поборники таких studia humanitatis, как философия, грамматика, риторика и поэзия, они вдохновлялись писателями и художниками миров Древней Греции и Рима. Разгоряченные
