Город отголосков. Новая история Рима, его пап и жителей - Джессика Вернберг

даже открыли свой маленький госпиталь на 12 коек для захворавших немецких [84]. При этом многие профессиональные группы активно перемешивались. Пекари из Германии молились не только в Санта-Мария-дель-Анима и Санта-Элизабета, но и вместе с немцами-сапожниками в новой церкви Сант-Агостино [85]. Она тоже претерпела много иностранных воздействий: ее изящный ренессансный фасад был заложен кардиналом-французом Гийомом д’Эстутвилем. Тот был глубоко интегрирован в римское общество, завел пятерых детей с любовницей-итальянкой Джироламой Тости и связал их узами выгодного брака со старинными итальянскими семействами, такими как Массимо и Маттеи [86].

Даже сугубо патриотические праздники могли объединять на улицах Рима иностранцев и местных жителей. Когда король Людовик XIV излечился в 1687 году от опасного недуга, трещины заднего прохода, его посол обеспечил музыку, вино и угощение для всех, кто приходил праздновать это событие на склон холма под французским монастырем Тринита-дель-Монти [87]. В ту ночь на ветвях кедров висели лимоны и апельсины с масляными светильниками внутри, воссоздававшие в центре Рима мифический греческий сад Гесперид. Впрочем, отношения между иностранными общинами бывали и гораздо менее радужными, потому что центры притяжения конкретных народов то и дело превращались в очаги конфликтов и соперничества, выплескивавшихся на улицы Рима. Однажды весной 1636 года некий француз положил начало уличной войне, которую долго потом не могли потушить полиция папы, послы и сам папа [88]. Тот француз совершил оплошность – стоял перед церковью Сан-Джакомо на Пьяцца Навона, куда ходили кастильцы, то есть испанцы, соперники Франции. Вышедшая после службы на площадь компания испанцев стала задирать француза, а потом поколотила его, скорее всего просившего там милостыню [89]. Испанцы чувствовали себя хозяевами на своей территории, а зря: французский квартал был всего в нескольких минутах ходьбы оттуда. Вскоре попрошайка вернулся с подкреплением, собранным у французской церкви Сан-Луиджи-деи-Францези. Теперь уже испанцы отбивали нападение, бросая камни из окон дома священника церкви Сан-Джакомо [90]. Прилавки на Пьяцца Навона превратились в засады, с них растащили все, что можно было использовать как оружие. Вся площадь стала полем боя, а сам Рим в который раз – центром мировых столкновений в миниатюре. Пока Франция и Испания сражались на кровавых полях Тридцатилетней войны в Европе, их подданные колотили друг дружку на улицах папской столицы.

Сами послы тоже, бывало, нарушали мир, беспокоя как пап, так и обычных жителей Рима. Передвигаясь по Риму, кареты дипломатов, все в бархате и парче, создавали многочисленные пробки на улицах и на мостах [91]. В архиве города Рима сохранилось почти 40 постановлений, призванных отрегулировать их движение, мешавшее религиозным процессиям в праздники [92]. Даже послы-пешеходы могли создавать для жителей помехи. В 1640 году, когда Португалия провозгласила независимость от Испании, она направила к папе своего первого посла, архиепископа Ламего. Тот вряд ли походил на политического смутьяна, тем не менее создал хаос, когда поселился на Пьяцца Навона. Вывесив портрет короля Португалии Жуана де Браганса и его супруги, Ламего быстро привлек внимание зевак и недовольных. Дирк Амейден, живший по соседству фламандский поэт и адвокат, утверждал, что от шума там стало невозможно жить, а выставленные снаружи солдаты «не давали ему выйти из дому» [93]. Этих вооруженных людей нанял, по всей видимости, маркиз де Лос Велес, испанский посол, поклявшийся выжить из города коллегу-португальца. Как-то вечером он почти что исполнил свою угрозу, когда его шпионы донесли, что Ламего возвращается с ужина домой [94]. В сумерках Лос Велес и его подручные подстерегли архиепископа перед церковью Санта-Мария на Виа Лата. Завязалась уличная драка. Раздались выстрелы, но архиепископ выжил, в отличие от нескольких слуг и лошадей [95].

Один римский гравер-француз жаловался, что политика привела к насилию даже «в месте, до предела наполненном святостью, перед глазами великого понтифика, в центре Рима» [96]. Этот гравер критиковал драку, что не помешало ему на ней нажиться: он ее проиллюстрировал и изготовил много копий на продажу. В ссору вмешался сам папа еще до того, как была применена сила. Когда португальцы объявили о своем намерении направить в Рим посла, Лос Велес посетил Урбана VIII (1623–1644 гг.) от имени испанского короля и попросил его отказать португальскому послу в обычной церемонии приветствия и в процессии. С точки зрения Лос Велеса, когда Рим действовал, миру оставалось только на это взирать, а значит, лишить Ламего открытого папского одобрения значило бы отказать независимой Португалии в легитимности. Испания была могущественна, так что папа уступил. Карета Ламего въехала в Рим через Порта-дель-Пополо под покровом темноты без всяких фанфар, только под скрип собственных колес – жалкая замена музыке, фейерверку и обычному почетному караулу из швейцарских гвардейцев [97].

* * *

Неприглядная реальность политики раннего Нового времени шла вразрез с религиозной сущностью папского Рима. Город превратился в центр религиозного поклонения и в непререкаемый авторитет для христиан всего мира, но одновременно и в центр самых что ни на есть мирских дел. Этот парадокс заставлял пап Климента VII и Урбана VIII с трудом и с разной степенью успешности балансировать на тонком шпагате. Для сохранения своих позиций понтификам приходилось утверждать свое положение верховных лидеров христианства. Но тем самым они провоцировали конфликты и соревнование, унять которые можно было только силой престижа, дипломатии, оружия и прочих мирских средств. Пап осаждали политики, торопившиеся использовать свой богатый символический капитал как сцену, на которой будет разыгрываться спектакль их амбиций. В ранних планах строительства будущей Испанской лестницы французского короля Людовика XIV замышлялся памятник с его конной статуей, изваять которую должен был блестящий Джованни Лоренцо Бернини [98].

Это давление на князя Церкви ложилось грузом и на город. Ковыляя среди развалин после грабежей, пригибаясь при стрельбе ссорящихся дипломатов, простые римляне видели, выпрямляясь, только тысячи мигрантов и паломников. Страдая от высоких цен, бедности и скученности, римляне вдобавок сталкивались на священных якобы улицах Рима с воровством, проституцией, болезнями. Отсюда было никак не дотянуться до символического величия папской дипломатии. И все же папы не закрывали глаза на бедствия низов. Иного и нельзя было ждать от пап как от епископов Рима и отцов города. Эта забота о душах была очень важна для папских притязаний на всемирный авторитет. Раз епископ Рима служил святым отцом для всех, его сострадание должно дотягиваться до самых уязвимых, будь они изможденными паломниками, римскими евреями, кающимися еретиками, старцами, недужными. Во многих случаях папы действовали из искреннего милосердия. Но, как всегда бывало, свою роль играли также личные и политические мотивы. Шефствуя над госпиталями, братствами, гетто, инквизицией, они прибегали к разнообразным и зачастую противоречивым средствам для спасения душ своей паствы. Делая это, они старались сохранить нечто не менее значительное – идеал Рима в глазах Господа и всего мира.

8

Инквизиторы, гетто, исступленные святые

Выходя на Пьяцца Джудиа в XVIII веке, римляне сталкивались с выразительным напоминанием о папском правосудии. Речь шла не о деревянной перекладине в центре площади, ждущей петли палача, а о двери в полуразвалившейся стене за эшафотом. Сколоченная из толстых досок с железными накладками, втрое выше мужчин среднего роста, эта дверь, вернее ворота, изображена распахнутой на гравюре 1752 года работы Джузеппе Вази; то, что находилось за ней, видно на гравюре смутно. На самом деле ворота часто бывали заперты, от заката до рассвета их закрывали на засов. Жившие за этими воротами люди всю ночь сидели взаперти. Это часто кончалось бедой. Обнесенный стеной квартал всего в нескольких минутах пешком от берега Тибра часто затапливало грязной водой. Это приводило к вспышкам болезней, по улицам плыли гнилые обломки мебели. Город снаружи даже бровью не вел. С точки зрения римлян, те, кто жил за воротами на Пьяцца Джудиа, страдали справедливо, ведь то были городские евреи, изолированные и наказанные именем христианского Рима, а главное, как считала Церковь, ради блага их заблудших душ.

К тому времени, когда Джузеппе Вази создал свою гравюру, ворота на Пьяцца Джудиа были не единственными в римском гетто, хотя, когда оно возникло в 1555 году, ворота служили ему единственным входом и выходом [1]. 14 июля того года папская булла с соответствующим планом была оглашена в базилике Сан-Марко на Пьяцца Венеция, совсем недалеко от Капитолийского холма,