Город отголосков. Новая история Рима, его пап и жителей - Джессика Вернберг
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
IV
Сражаясь с новизной
Папа Пий XII с народом Рима после бомбардировки города в 1943 г.
9
От возвышенного к жалкому: Рим XVIII века
Летом 1787 года Сикстинская капелла пустовала. Не было привычных групп перешептывающихся туристов. Многие разъехались по городкам в горах, чтобы подышать свежим воздухом и отдохнуть от гнетущей жары Рима. Но этой возможности не было у сторожа капеллы, которому предстоял долгий день. Из-за слабого потока туристов он не ждал больших чаевых. Поэтому он, должно быть, весьма обрадовался монетам, полученным от хорошо одетого немца, около 40 лет на вид, которых оказалось достаточно, чтобы сторож отвернулся. Однако с его слухом, в отличие от зрения, ничего нельзя было поделать: он поневоле слышал сопение и чавканье немецкого туриста, решившего отобедать принесенным с собой прямо на месте, а потом еще и «вздремнуть на папском троне» [1].
На потолке Капеллы разворачивалась великая драма христианского Писания, от счастливцев, спасенных Ноем от потопа, предназначенного для избавления земли от греха, до сотворения Адама, первого человека, широкоплечим бородатым Создателем. Под ними прикорнул теперь нечестивый немец, хмельной, как Ной кисти Микеланджело, позволивший себе выпить после потопа. Нас шокирует то, что кто-то дерзнул усесться на трон папы. Тот немец, Иоганн Вольфганг фон Гете, пользовался, конечно, уважением у себя на родине, где получил дворянство в награду за службу великому герцогству Сакс-Веймар-Эйзенах, и снискал славу как автор «Страданий молодого Вертера», трагического полуавтобиографического романа о муках неразделенной любви. Однако никакое мирское признание не позволяло ему восседать на троне в сердце Ватиканского комплекса, предназначенном для одного лишь папы.
Но сам Гете смотрел на это иначе. Он ведь не был ни католиком, ни даже лютеранином, в отличие от своего монарха герцога Карла-Августа. В 1782 году Гете объявил себя «не антихристианином, но совершенно определенно не христианином», намеренно определив свое положение с радикальной неясностью, которая возмутила бы основателей Капеллы, где он теперь уселся [2]. Даже в эпоху Гете такие взгляды придвинули его к самой границе той перемены, которую еще не осознало большинство европейцев. Впрочем, некоторые современники Гете уже начали открыто высказываться о религиозной терпимости и даже атеизме – термине, имевшем раньше оттенок оскорбления и проклятия. После протестантской Реформации континент оказался на столетие ввергнут в пучину религиозных войн. Однако духовные устремления уступили место территориальным притязаниям, протестантские и католические державы стали заключать прагматические альянсы, сводя на нет конфессиональные раздоры, из-за которых вспыхивали прежние конфликты. К середине XVII века понятия религиозного трайбализма еще оставались в целости, но их практическое и политическое значение существенно уменьшилось.
На первый взгляд, энергичное признание Гете в своем «нехристианстве» может показаться пустой фразой, но у него было твердое, пусть и относительно новое, основание, заложенное мыслителями-современниками, такими как Жан-Жак Руссо. Эти философы, мыслители эпохи, получившей потом название «эпоха Просвещения», расшатали фундамент, на котором так долго стояло христианство, предложив интерпретации человечности, послужившие вызовом таким христианским доктринам, как первородный грех. Тем временем теории живших раньше ученых, таких как Николай Коперник, применялись в Европе для объяснения материального мира со все большей уверенностью и независимо от церковных авторитетов [3]. Для Гете прежнее бытование Церкви было не более чем «мешаниной из заблуждений и насилия» [4].
Возможно, Реформация уже перечеркнула авторитет папы для верующих в некоторых странах Европы, но мудрецы Просвещения представляли собой еще более фундаментальную опасность. Они угрожали разоблачением христианских аксиом и основ, веками пронизывавших частную жизнь и политику. Достанется монархам – некоторые из них лишатся головы, пускай многие из старой гвардии и бросят вызов переменам. Римские папы выжили, но так до конца и не оправились от удара: целые пласты их власти, накопленные за века, были подвергнуты пересмотру и отброшены. В глазах многих римский понтифик представал теперь уродливой преградой на пути к прекрасному новому миру. В этом мире власть будет получать легитимацию не на небесах, а на улицах, а папский трон превратится просто в кресло, в котором не грех вздремнуть.
* * *
Не сказать чтобы таким людям, как Гете, был неинтересен папа. Они посещали Сикстинскую капеллу и любовались там живописью, которую поэт Сэмюэл Тейлор Кольридж назвал «благороднейшими произведениями человеческого гения», хотя и сами папы не потеряли для них привлекательность [5]. Приехав в Рим в 1786 году, Гете поднялся на Квиринальский холм, чтобы посмотреть, как папа Пий VI (1775–1799 гг.) служит мессу в папском дворце. Даже этот неверующий человек испытал там «странное чувство» от нахождения «под одной крышей с викарием Христа» [6]. Рассказывая об этом, он описывает, как его «охватило странное желание, чтобы глава Церкви разверз свои золотые уста» [7]. На первый взгляд, эти чувства Гете – отголоски чувств паломника периода барокко, когда еще жило ощущение, что папа служит глашатаем божественного. Однако на самом деле Гете видел в понтифике всего лишь зрелище. Подобно фрескам мастеров Ренессанса, папа был диковиной, способной удовлетворить или разочаровать. В конечном счете выступление Пия оставило Гете равнодушным: он ушел, когда увидел, что понтифик «всего лишь движется от одного края алтаря к другому и бормочет себе под нос, как любой простой священник» [8]. Для Гете притязания Пия представлять Христа на земле не имели никакого значения. Он превратился в «шатающегося и монотонно бормочущего» старика [9].
Но бывало и так, что от папы исходило нечто, чего Гете искал. Весной, после сиесты на папском троне, он вернулся в Сикстинскую капеллу на «новое зрелище» [10]. Папа служил там литургию с кардиналами, «одетыми в фиолетовое», как «на картинах Альбрехта Дюрера», которые Гете увидел неделей раньше [11]. В отличие от скучного представления на Квиринале, эта месса оказалась ценна как эстетическое переживание. Правда, ее религиозная составляющая только отвлекла Гете, знавшего «фрески почти наизусть», а теперь обнаружившего, что «едва узнает это место» [12]. Для Гете посещение Сикстинской капеллы имело не больше религиозного смысла, чем экскурсия по Британскому музею.
В прошлые столетия папы трудились, чтобы превратить каждый уголок Рима в свидетельство высшей правды и авторитета католической церкви. Но ко времени Гете многие видели в «мировом театре» всего лишь бутафорию. В XVI веке наблюдатели-католики, такие как философ Мишель де Монтень, восторженно писали о проповедниках, каждую неделю поносивших с амвона иудейскую догму. Вскоре, однако, многие в толпе взирали бы на ту же самую сцену всего лишь с бесстрастным любопытством. Когда английский писатель Джон Ивлин побывал в Риме в 1645 году, он счел проповедь евреям бессмысленной, причем не только потому, что из-за «плевков, бормотания, кашля и шевеления» «нельзя было расслышать почти ни слова» [13]. Для Ивлина и других гостей Рима католическая вера и ее церемонии уже были не многим более, чем развлечение. К 50-м годам XIX века, когда Уильям Мейкпис Теккерей писал свой роман «Ньюкомы», он уже мог проложить для своих героев целый маршрут с занятными религиозными развлечениями: «праздник такого-то и такого-то святого», «музыка и вечерня в Сикстинской капелле» [14]. По четвергам происходило папское благословение «стад ослов», «баранов, лошадей и так далее», на которое «сбегались англичане», как на «залпы фейерверков в Воксхолле» [15]. По утверждению Теккерея, в «древнем городе Цезарей» все «августейшие храмы пап с их великолепием и церемониалом» «нанесены на карту для развлечения англичан» [16]. Комментарии Теккерея были насмешкой, но папы ужаснулись бы, узнав, что уже Ивлин помещал зрелища с разоблачением иудейской веры на одну доску с католическим церемониалом. По приглашению знакомого еврея он любопытства ради прошел под Сантиссима-Тринита-деи-Пеллигрини и заглянул в гетто, где наблюдал церемонию обрезания младенца [17].
Современная религия Рима даже не являлась главной притягательной силой города: он привлекал европейцев намного больше славной древностью [18]. В XVIII веке вышла «История упадка и разрушения Римской империи» Эдварда Гиббона (1776–1789 гг.), смелое и масштабное повествование об увядании западной цивилизации с 98 по 1590 год. Гиббон героизировал Древний Рим как вершину человеческих достижений и называл подъем христианства одной из главных причин его
