Город отголосков. Новая история Рима, его пап и жителей - Джессика Вернберг
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
На портретах вроде тех, что создавал Батони, безукоризненно сочетаются Рим прошлого и Рим настоящего, но многие посетители Рима считали такое сочетание невозможным. Коринна, героиня мадам де Сталь, могла бы изобразить классический идеал города, однако сама мадам испытывала к современному ей Риму только презрение. Желая привлечь читателей, приверженных Риму, издатель спрашивал автора «Коринны», готовит ли она позитивное впечатление об Италии или доводы против этой страны. Можно представить его ужас, когда писательница решительно заявила: «Против, месье, против!» [41]. Потом мадам де Сталь уступила и согласилась, что ее книга «покажет должное уважение к чудесному небу Италии, расскажет о тамошних замечательных собраниях картин и скульптур, укажет на величественные развалины, о которых идет столько разговоров» [42]. Но она терялась, что еще можно сказать «в пользу Италии», страны, не имеющей, по ее мнению, «ни морали, ни правительства, ни полиции», «где единственные энергичные люди – это разбойники с большой дороги» [43]. Для де Сталь идеал Рима был не более чем иллюзией: «Все, что вы видите, – это померкшая роскошь, неуклонно ветшающие дворцы» [44]. Гете после всего одной недели в городе признался, что ему «трудно и грустно… отделять старый Рим от нового» [45].
Для многих виноват в этом был папа. Есть некоторая ирония в том, что термин «гран-тур», означающий цивилизующие путешествия в классическое прошлое Рима, ввел английский католический священник Ричард Ласселс. При этом в большинстве рассказов об этих турах церкви Рима и папе принадлежит побочная и бесславная роль. Ласселс, получивший классическое образование, будет сопровождать нескольких англичан в путешествиях по Италии в конце XVII века [46]. Вопреки духовному призванию гида, это не были экскурсии для протестантов с попытками попасть в Ospizio dei Convertendi (хотя многие иностранцы желали пройти в Риме обращение из благочестия или из прагматических соображений) [47]. Последний подопечный Ласселса, лорд Ламли, впоследствии откажется от католической веры и войдет в «бессмертную семерку», призвавшую Вильгельма Оранского сместить католического короля Якова II в «Славную революцию» 1688 года. Уже взрослым, но еще будучи протестантом, Ламли примкнул, вероятно, к северянам-некатоликам, приехавшим в Рим «восхищаться прошлым и насмехаться над настоящим» [48].
В глазах многих некатоликов позолоченный мраморный Рим, воздвигнутый папами в начале Нового времени, был практически невидим. Как сказал Гете, «оставшееся после варваров разрушили строители Нового Рима» [49]. Когда карета Шарлотты Итон въехала в город через ворота Порта-дель-Пополо, напоминания о католической церкви быстро излечили ее от энтузиазма. Вид церкви Санта-Мария-дель-Пополо стал для нее символом «нынешнего унижения папского Рима» [50]. Она поспешила перевести взгляд на центр площади, где высился гранитный обелиск Сети I, раскопанный у храма бога Ра в египетском Гелиополисе. Его привез в Рим еще император Август в 10 году до н. э., но только папа Сикст V (1585–1590 гг.) воздвиг его на той площади, где потом остановилась карета Итон. Как явствует из надписи на нем, тем самым папа стремился запечатлеть торжество христианства и папства над языческими властителями Египта и Рима. Но ко времени Итон то добытое кровью торжество уже улетучилось. Для нее обелиск на площади служил символом «поверженного величия императорского Рима», «нерушимым памятником старого мира» [51].
Другие критиковали папский Рим еще безжалостнее. После ужина у иезуитов в Английском колледже философ Томас Гоббс и поэт Джон Мильтон сурово осудили папское правление. Гоббс посвятил этой теме целую главу своего «Левиафана», а в «Пандемониуме» Мильтона, где обретается тиранический дьявольский парламент, легко угадывается базилика Святого Петра [52]. Некоторых папство и вовсе отпугивало от Рима. Молодые нидерландцы, путешествовавшие за рубеж для завершения своего образования, обычно посещали Англию, Францию и Швейцарию [53]. В протестантских странах сыновья, отваживавшиеся ступить на землю цезарей, только тревожили родителей. Такие книги, как «Новые путешествия в Италию» (1691 г.) протестанта-гугенота Франсуа Максимилиана Миссона, подкрепляли их худшие опасения, населяя полуостров пузатыми монахами, торгующими поддельными древностями, и рисуя религиозные постройки как «корыстные торжища» [54]. Россказни о римской инквизиции вселяли ужас протестантам, читавшим об англичанах, приговоренных за англиканство к непосильной каторге на неаполитанских галерах. Правда, на север проникали и более светлые отклики, например Файнса Морисона, выдававшего себя за католика-француза во время учебы в Риме для своего исследования в кембриджском колледже Питерхаус [55].
Для многих Рим представал как двойственный город, где соседствовали древность и новизна, протестантизм и католицизм, хорошее и дурное; в таких условиях приходилось занимать чью-то сторону. Однако на улицах, в тавернах и в домах города границы были не столь четкими. Преобладал прагматизм, тут и там отступала идеология, когда инквизиторы сталкивались с усталостью и безразличием простых людей, домовладельцев и вообще всех подряд, слишком занятых стараниями заработать на жизнь, чтобы разоблачать подрывные поползновения коварных путешественников вроде Файнса Морисона [56]. Сплошь и рядом римляне не собирались вдаваться в религиозную подноготную туристов, лишь бы собственные услуги и познания вознаграждались должным образом [57]. Протестанты, посещавшие Рим, тоже были готовы учитывать нюансы и не обращать внимания на блюстителей чистоты католицизма, осматривая места поклонения как часть своего духовного наследия. Разделительные линии между языческим и христианским Римом тоже бывали размыты. Когда англиканские священники Уильям Конибир и Джон Хаусон описывали в середине XIX века невероятный пирамидальный мавзолей древнего магистрата Гая Цестия, они называли его «единственным сохранившимся свидетельством мученичества святого Петра» [58]. Земля у подножия пирамиды была отдана под захоронения некатоликов в десятилетия после 1671 года, когда инквизиторы согласились, что европейскую знать негоже хоронить вместе с проститутками, ворами и самоубийцами в Муро Торто на холме Пинчо. Для святой инквизиции «тихий укромный уголок», где были преданы земле останки Джона Китса и Перси Биши Шелли, был неосвященной землей [59]. Но на взгляд авторов-протестантов, «разложившиеся итальянцы» заблуждались: эта земля стала священной, когда на нее взглянул святой Павел, ведомый на смерть [60].
* * *
При всей критике заезжих гостей папская гегемония оставалась в Риме недостижимым идеалом, так как абсолютная власть пап наталкивалась на противоречия в подсудности, на желание людей закреплять свои привилегии, на отдельные соглашения, подрывавшие процесс управления, и так уже давно пребывавший в беспорядке [61]. Папская власть стремилась к тому, чтобы быть абсолютной. Инквизиторы сворачивали свои расследования, но их новые полномочия все еще были нацелены против тех, кто всерьез угрожал власти понтифика, как, например, тайное общество франкмасонов, запрещенное в 1738 году папой Климентом XII (1730–1740 гг.) [62]. К XVIII веку папский режим усиленно предпринимал меры, направленные на централизацию и усиление профессионализма чиновников. В 1692 году булла Romanum decet pontificem запретила понтификам способствовать обогащению своих родных. Политическим поползновениям не в меру честолюбивых кардиналов стали препятствовать постоянные собрания, решавшие различные управленческие вопросы [63]. В дальнейшем фракционная раздробленность закончилась с удвоением размера Священной коллегии, раздробившим ее на такое количество подразделений, что ни одно из них уже не могло приобрести могущество [64]. На вершине иерархии находился очень близкий к папе государственный секретарь, кардинал с функциями первого министра, к ведению которого относились международные дела, государственный секретариат, вооруженные силы и дипломатическое присутствие Рима в мире [65]. Даже в 60-е годы XVII века его голос звучал громче голоса кардинала-племянника, родственника папы, обычно чрезвычайно влиятельного [66]. После 1646 года папы стали назначать сенаторов, фигуры, традиционно ассоциировавшиеся в Риме с более демократическим управлением [67]. Губернатор тоже тесно сотрудничал с папой в качестве
