Кони - Сергей Александрович Высоцкий
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Даже Кауфман, возмущенный передержками и явной клеветой, хотел возбудить преследование против хроникера, но министр отговорил его.
Дело Ландсберга интересовало и Ф. М. Достоевского.
2 февраля 1881 года, выступая с речью о только что скончавшемся писателе в общем собрании Юридического общества при С.-Петербургском университете, Кони коснулся «Дела Ландсберга». Поводом к этому был анализ внутреннего состояния Федора Раскольникова перед убийством старухи процентщицы и Лизаветы.
«Нужно ли говорить, — сказал Анатолий Федорович, — о реализме этих картин, — подавляющем реализме во всех мельчайших подробностях, — когда известные громкие процессы Данилова и Ландсберга придали этим картинам и подробностям характер какого-то мрачного и чуткого предсказания?»
И еще одну деталь, имеющую большое правовое значение, отметил он в своей речи — Достоевский за пять лет до того, как в Уложении о наказаниях было проведено разграничение двух видов убийства — предумышленного и умышленного, столь близких по форме и столь различных по внутренней структуре и происхождению, сделал это в своем романе «Преступление и наказание».
Кони — Киттель:
«99 IX.3 Невский, 100.
Многоуважаемая Елизавета Егоровна.
Сердечно благодарю Вас за доставленные мне строки, вылившиеся при известии о смерти Ф. М. Достоевского из Вашего благородного сердца. Либеральная русская пресса тогда напала на меня за «возвеличивание» Достоевского, в котором она хотела видеть «жестокий талант», но я знал, что найду отголосок в молодых и непредубежденных сердцах. Ваша записка — новое тому подтверждение.
…Судебная молодежь, густою толпою сопровождающая на величественных похоронах Д[остоевского], венку «от судебных следователей», от «канцелярии окружного суда» и от «суда и прокуратуры», — несенный мною с попеременно менявшимися членами суда. На другой день было заседание юридического общества… А через несколько лет я, по просьбе…жены Д[остоевского] заходил к ней в раззолоченный бельэтаж дома Суворина, чтобы убеждать «во имя отца» ее сына, модного «белоподкладочного» студента, не покидать Университета, увлекаясь… скаковым спортом, причем меня встретила дочь Д[остоевского], поразительно похожая на своего многострадального отца — в платье от Ворта!»
«ДИКИЙ КОШМАР РУССКОЙ ИСТОРИИ….
1На Английской набережной, у дебаркадера Казенной пристани, в ожидании запаздывающего парохода толпился народ? Расплачиваясь с извозчиком, Кони заметил сухощавую фигуру Победоносцева. Константин Петрович стоял в стороне от толпы, положив руки на парапет. Казалось, он глубоко погружен в какие-то невеселые думы.
Анатолий Федорович остановился рядом и спросил:
— На закат любуетесь, Константин Петрович?
Победоносцев вздрогнул и резко обернулся. На его аскетическом лице застыло выражение печальной отрешенности.
— Боже мой, боже мой! Как вы меня напугали, Анатолий Федорович. — Победоносцев попытался улыбнуться, но только бескровные тонкие губы чуть растянулись в улыбке, а умные холодные глаза были печальны.
— Неужели заседания Государственного совета нагоняют меланхолию?
— Говорильня, одна говорильня, вот что такое Государственный совет. — Константин Петрович поморщился, внимательным долгим взглядом окинул Кони. — Время такое… Время генерал-адмиралов…
Кони уже не раз слышал, что Победоносцев не любит великого князя Константина Николаевича, но никак не ожидал, что он может выказывать свое недоброжелательство столь открыто.
…Три резких гудка парохода, подходившего к пристани, прервали разговор о великом князе.
— Верите ли, Анатолий Федорович, — Победоносцев взял Кони под руку, — я только и отдыхаю душой, пока добираюсь до Петергофа. Морской ветерок уносит куда-то всю мою печаль…
— В Финляндию, наверное, — усмехнулся Кони. — Потому-то финны такие суровые…
— И пусть их! Чухна!
Они сели вместе на открытой палубе, молча наблюдая, как рассаживаются едущие к своим семьям «дачные мужья», нарядные дамы, невесть зачем ездившие на день в Петербург. Публика почти вся была изрядная — дачи в Петергофе славились дороговизной. Особенно те, что стояли ближе к морю. Дачники, проводившие лето в Заячьем Ремизе, Бабьем Гоне и других деревеньках за железной дорогой, далеких от залива, ездили поездом.
Многие пассажиры раскланивались с Победоносцевым и Кони. Константин Петрович опять задумался, смотрел на людей невидящими глазами, отвечал на поклоны машинально, даже не отдавая себе отчета, с кем здоровается. Глядя на его бледное, гладко выбритое лицо, Анатолий Федорович вдруг вспомнил картину Семирадского «Светочи Нерона», выставленную в Академии художеств. Лицо Победоносцева напоминало ему лица засмоленных, горящих на костре христиан, принимающих мученическую смерть за свою веру перед цезарем, возлежащим на носилках с каменным, бесчувственным взором.
— Вы не видели в академии новую картину Семирадского? — спросил Кони.
— Екатерина Александровна уговорила взглянуть, — оживился Константин Петрович, — и не жалею, не жалею… Господин Семирадский выбрал достойный сюжет. И выполнил его превосходно. Но боже мой, боже мой — публика меня огорчила! Студенты так развязны… Они-то что ищут в этом сюжете? Люди без веры, в которых нет ничего святого! Курсистки и прочие дамочки, подстриженные «а-ля Засулич»… — он спохватился, сказал мягко: — Простите, Анатолий Федорович, задел старую рану без умысла…
— Рана не такая уж старая, — усмехнулся Кони, — но вам, моему университетскому профессору, я прощаю…
Матросы убрали трап. Пароход задрожал, забурлила за кормой темная невская вода, ушла в сторону гранитная набережная с пестрой толпою гуляющих. Запоздавший пассажир бежал к пристани, размахивая тростью… У Николаевского моста пароход сделал крутой вираж и, подгоняемый течением, пошел к заливу, навстречу низкому, оранжевому, как апельсин, солнцу.
На Николаевской набережной Васильевского острова, между Двадцать первой и Двадцать второй линиями, монументальное здание Горного института выглядело покинутым и безлюдным. Победоносцев, словно продолжая прерванный разговор, сказал, кивнув на институт:
— Здесь, по крайней мере, не встретишь экзальтированных дамочек с короткими прическами…
— Лет двадцать назад здесь нельзя было встретить и самой госпожи геологии, — усмехнулся Анатолий Федорович.
Победоносцев вопросительно посмотрел на него.
— Да-да, Константин Петрович, цензура запрещала все книжки по геологии, на том основании, что они противоречат учению Моисея о сотворении земли…
— Боже мой, как только не заблуждаются человеци, — вздохнул Победоносцев. — И часто из самых лучших побуждений.
— Заблуждение это дорого обошлось России. В подготовке геологов мы отстали от Европы лет на пятьдесят. А впрочем, — Кони махнул рукой, — в чем только мы не отстали! Но я немного отвлекся. Мне, как и вам, Константин Петрович, мало импонируют эти создания женского пола, отбившиеся
