Кони - Сергей Александрович Высоцкий

пустые говоруны, но посягать на святая святых?! Печать, бездумное, неупорядоченное просвещение — вот мутный источник, из которого почерпают все эти нигилисты и социалисты…

— Да, Константин Петрович, — с некоторым даже ожесточением перебил Победоносцева Кони, — в России широко пропагандируются самые крайние противообщественные взгляды. Есть люди, открыто объявившие себя врагами порядка. Только глухой может не услышать их. Но только слепой не увидит, что наше общество молчаливо и безучастно, а иногда и не без злорадства присутствует, как зритель, при борьбе правительственных органов со злом, которое, по официальным сведениям, выглядит таким всепроникающим и неотступным. Приходилось вам задаваться вопросом — почему?

— Помилуйте, Анатолий Федорович, — запротестовал Победоносцев. — Да разве можно так обобщать?

— Нужно. Для будущего нужно. Почему так равнодушно относятся люди к действиям анархистов? К террору, до которого додумались крайние последователи этой теории? Да они просто не верят в справедливость обвинений! Кого обвиняют наши жандармы? Сущих детей! Глядя, как на них, только что вышедших из отрочества, возводят тяжкие, огульные обвинения по самым ничтожным поводам, кто не усомнится в их справедливости? Особливо если узнает, что люди эти, гибнущие и нравственно и физически в заточении, потом оказываются безвинными!

Победоносцев слушал внимательно и больше не пытался возражать. Шел молча, глядя под ноги. Только изредка вскидывал голову и пытливо посматривал на Анатолия Федоровича усталыми глазами…

Кони казалось, что в глазах его бывшего учителя он видит сочувствие. Его давно мучил этот проклятый вопрос — ну почему, почему так бездушно-формально, себе и, главное, России во зло, ведется эта бесплодная борьба с нигилистами? Что это? Только лишь духовная тупость и неразвитость власти? Или что-то еще, какие-то не известные ему причины? Он собрал обширнейший материал по волновавшим его вопросам и сегодня, уловив интерес к ним у человека, который занимается воспитанием будущего самодержца, изливал ему всю боль своей души.

— Вспомните процесс 1877 года! Сколько лет держали в заключении почти тысячу человек? Четыре года! Люди сходили с ума, кончали с собой, умирали от болезней! А потом оказалось, что одних арестовали без всякого повода, других лишь за то, что их адреса оказались в записных книжках привлеченных за политические преступления. Мальчишек арестовывали за недонесение на товарищей, читавших запрещенные книжки! — Возбужденный до предела, Кони остановился, чтобы перевести дыхание.

— Боже мой, боже мой… — пробормотал Константин Петрович. — Вы совсем разволновались, милостивый государь. А потом жалуетесь на бессонницу, на сердце! Так нельзя, надо беречь себя. Для России беречь…

— Разве убережешься… — виновато улыбнулся Анатолий Федорович. — Тут уж как бог даст.

— Бог береженого бережет.

Начинало темнеть. На дорожки легли сиреневые тени, стало чуть прохладнее. Ветер с залива наносил острый запах водорослей и дыма. Над прудами едва заметно слоился туман. Тишину вдруг прорезал гулкий удар колокола. Потом второй. Колокол забил часто и тревожно.

— Пожар. — Константин Петрович прислушался. — Бабьегонская колокольня полошит. И третьего дня горело. Обывательские дома в Заячьем Ремизе…

Они остановились и несколько минут молча глядели в ту сторону, откуда неслись удары колокола. Но вечернее небо над парком было по-прежнему прозрачным. Как ни в чем не бывало, продолжал играть оркестр, и тревожный перезвон вплетался в бравурный марш Преображенского полка фантастическим аккомпанементом. Неожиданно забил еще один колокол, уже значительно ближе.

— Лютеранская?

Тонкие губы Константина Петровича презрительно шевельнулись, словно две маленькие змейки:

— Где им! У них тон пониже… Это Знаменская. — Он сделал приглашающий жест рукой, и они медленно двинулись по дорожке.

— Может ли общество сочувствовать репрессиям правительства? — Кони требовательно посмотрел на Победоносцева и, не дождавшись ответа, сказал: — Нет, конечно. Легкость, с которой жандармы возбуждают дознания и преследуют обвиняемых, представляет удобное условие для мстительной деятельности темных личностей, которые стали прибегать к доносу на совершенно невинных людей.

Колокол продолжал тревожно гудеть, отдаваясь эхом где-то в районе «Коттеджа»…

— Наверное большой пожар… — сказал Победоносцев. — Такой дивный вечер, а у людей несчастье, слезы… Может быть, посидим, Анатолий Федорович? — предложил он. — То, что вы рассказываете, — действительно возмутительно! Ах, боже мой, боже мой! И все-то у нас так…

3

Они нашли скамейку около Большого фонтана и сели. В просвет между липами-великанами виднелась полоска бледного заката. Фонтан то затихал, то начинал бить с новой силой, упруго и высоко. Потом, словно выдохнув-шись, струя опять снижалась… Казалось, что кто-то невидимый притаился в кустах и управляет фонтаном.

Они сидели долго, пока не стемнело. Анатолий Федорович наконец почувствовал, что совсем выдохся. Сказал устало:

— У меня такое чувство, что «наверху» обо всем, что я говорил, не знают. Ни государь, ни наследник…

— Не знают, — согласился Победоносцев. И тут же поправился: — Не знают так глубоко… Факты ведь по-разному можно предподносить. Это надо рассказать наследнику и указать на факты. Только где ж их все запомнить и не перепутать!

— Константин Петрович, — взволнованно сказал Кони, — если вы посвятите его в угрожающее положение дел, вы окажете неоценимую услугу России…

— Не преувеличивайте моего влияния, — покачал головой Победоносцев. — Но передать его высочеству наш разговор можно… — Он секунду помедлил. — Только дело действительно деликатное, важно ничего не упустить… Может быть, возьметесь составить меморию?

— Конечно, — тут же согласился Анатолий Федорович, — почту за честь написать записку для наследника…

«Победоносцев встретил это предложение с большой, по-видимому, готовностью, — вспоминал потом Кони, — и я немедленно, в ближайшую ночь, засел за писание такой записки, и в переписанном мною виде послал к Победоносцеву, который дня через два, снова встретясь со мной на пароходе, объявил мне, что при первом же его свидании с наследником записка будет вручена по назначению».

…Уже попрощавшись, Константин Петрович вдруг обернулся и сказал:

— А дама ваша в Женеве объявилась.

«Моя дама в Женеве?» — Кони с недоумением смотрел вслед худой, ссутулившейся фигуре Победоносцева. Сумерки сгустились, и Анатолий Федорович не разглядел выражение его лица. Какую еще даму он имеет в виду? И тут вспомнил: Лопухин рассказывал ему несколько дней назад, что Веру Ивановну Засулич русские секретные агенты видели в Женеве в обществе эмигрантов-социалистов.

«А не кладу ли я свою голову в пасть аллигатора?» — подумал Кони. Последняя реплика Победоносцева оставила в его душе неприятный осадок — одно дело высказаться в приватном разговоре,