Кони - Сергей Александрович Высоцкий

одного местного жителя — немца. И если Анатолий Федорович долго не появлялся в Дуббельне, Гончаров скучал, жаловался Стасюлевичу: «Не почтил меня своей памятью сей год Анатолий Фед[орович]. Где он, неверный и мятежный, носится теперь, кому изливает свои симпатии — Бог весть! Бывало — он гулял на здешнем штранде, а ныне печальными тенями ходят по песчаному берегу его задумчивые поклонницы!» А самому Кони писал шутливые письма с упреками:

«Где он, где он!» взывает ко мне Вера Петровна и добрые немцы-хозяева… А раки что думают! Вчера, второй день моего пребывания, они уже явились в своих красных мундирах поздравить меня и с днем моего рождения, и с приездом! В их выпученных глазах стоял один вопрос и упрек: «где он?»

Раки, мозельвейн, оркестр из Берлина, разносящий по берегу мотивы Мейербера и Штрауса, прогулки по штранду — Гончаров не скупился, расписывая прелести Дуббельна в надежде «выманить» своего молодого друга из Петербурга. «И какое еще удобство, — писал он, — нет ни четы Боб[орыкиных], ни злокачественного юнца Ск.!»

Боборыкина Иван Александрович ценил не слишком высоко. Возвратившись из Дуббельна, Гончаров писал Кони: «Обедаю я — большею частию — в Летнем саду — по причине теплой погоды. Обед в 1 р. 25 — скверный, хуже чем в Акциенхаузе (в Дуббельне. — С. В.). Третьего дня за тот же стол присел Григорович: это тоже Боборыкин в своем роде. Жанр один, разница в нюансах. Впрочем, Петр Дмитриевич много выше. Вы, конечно, правдиво заключаете о последнем, что он холоден. У таких людей одно господствующее чувство (или как назвать его) — самолюбие».

«…Вы, конечно, теперь уже знаете, — писал Иван Александрович Стасюлевичу через месяц, — что недели три-четыре тому назад — здесь на берегу нежданно, светел и ясен, как солнечный луч, явился Анатолий Федорович! И на земле засверкали звезды — женские глаза, раздались смехи их, все поморье ожило и все мы восплескали. Но недолго радовал он нас: и попорхал здесь всего дней десяток — и исчез, в Кисснген говорит он, а пожалуй очутится на Финистерре, у подошвы Монблана, не то так в Champs Elyses[23], этот «коварный друг, но сердцу милый!»

19 августа 1880 года Гончаров, получив от Кони копию его «Политической записки» наследнику престола, будущему императору Александру III, пишет Анатолию Федоровичу:

«Скажу прежде всего, что она написана с тою ясностью, трезвостью взгляда, словом логикой, которой я удивляюсь… в вас; и притом с завидной краткостью, высказано много без многословия…»

ДЕЛО ЕВГЕНИЯ К

1

Он предвидел это несчастье. Еще в июне 1869 года — шутка ли, дочти за десять лет! — писал Наденьке Морошкиной из богемского курорта Франценсбада, куда загнала Анатолия Федоровича болезнь: «Я много рассказывал тебе о своем брате, о его способностях, талантах и отличном сердце. Он давно уже стал на ложную дорогу и в Варшаве я убедился, что почти невозможно его с нея сдвинуть. Отвычка от труда, отсутствие серьезных интересов, какая-то эгоистическая беспечность, шаткость воли, доведенная до крайних пределов, и стремление во всем себя оправдывать — вот те печальные свойства, которые, кажется, способны будут затушить в нем большую часть его добрых начатков». И дальше следует удивительное признание. Удивительное потому, что биографы Кони не раз обращали внимание на то, что в переписке его родителей можно найти интересные рассуждения по поводу воспитания сыновей. Но, как известно, никого еще не удалось воспитать одною лишь теорией, «…всего больней в этом то, что я с горечью могу и имею право упрекнуть во многом, что портит Евгения, моих стариков…»

8 февраля 1879 года с трудом собравшись с силами после похорон отца и неприятных, возмущающих его чувствительную, ранимую душу деловых переговоров с кредиторами покойного, Анатолий Федорович писал Евгению: «Нервы мои очень расстроены — и всем, что предшествовало смерти отца, и процессом, который я вел в это время[24], и тягостными заботами погребения. Трудно себе представить, сколько последния представляют подрывающего душу и оскорбляющего взволнованное чувство. Для меня потеря нашего старичка гораздо чувствительнее по многим причинам: с ним я потерял единственное, глубоко и бескорыстно привязанное сердце, которому не раз приходилось страдать от моих, быть может и справедливых, но больных для него рассуждений. Притом — я его больше видел и чем ты в последнее время, и теперь читая его переписку, разбирая его бумаги, я вижу его как живого, с его добрым, любящим, всепрощающим сердцем, — с его благородным умом и деликатностью. Повторяю — я ужасно тоскую по нем и ни в чем, ни в труде, ни в кругу людей, ни в одиночестве не нахожу возможности хоть на минуту забыть о его утрате. — Однако, как ни горько, надо глядеть в глаза действительности».

А действительность была не из приятных, требовала суеты, длинных и нудных переговоров с кредиторами — отец имел около девяти тысяч серебром долгу (и поэтому Анатолий Федорович писал брату, что принимать наследство — не весть какое личное имущество — не следует). Педантично перечисляет он расходы по похоронам: «могила (т. е. место) — 100 рублей, за вырытие могилы, холст, песок и т. д. — 10 р., обедня — 85 р., певчие — 20 р., гроб — 30 р., свечи, каша… — 35 р., дроги, провожатые — 50 р. Священники — 50 р., читальщики — 15 р., Сорокоуст — 8 р., цветы для гроба — 10 р., прислуге в гостинице — 10 р…» И в конце прибавлял, что если разделить расходы поровну, то с каждого приходится по триста тридцать пять рублей…

Главной же заботой были девочки — Оля и Людмила, единокровные сестры. Анастасия Васильевна Каирова находилась в это время в Вене как корреспондент газеты «Голос». Она даже не приехала хоронить Федора Алексеевича. Отдавать детей Каировой Кони не собирается, несмотря на то, что она «в каком-то сентиментальном порыве требует их к себе — в Вену — или просит прислать хотя бы на время». Ни то, ни другое Анатолия Федоровича не устраивало, несмотря на то, что, казалось бы, дело очевидное — детей просит не посторонняя женщина, а мать. Но уже таково время — женщина еще только начинает борьбу за свои права, и даже выдающийся юрист эпохи поступает вполне в духе времени. Да, у него есть основания сомневаться в том, где Оле