Эмиль Верхарн Стихотворения, Зори; Морис Метерлинк Пьесы - Эмиль Верхарн

Корабль

Перевод Вс. Рождественского

Мы мирно курс ведем под звездными огнями,И месяц срезанный плывет над кораблем.Нагроможденье рей с крутыми парусамиТак четко в зеркале отражено морском!

Ночь вдохновенная, спокойно холодея,Горит среди пространств, отражена в волне,И тихо кружится созвездие ПерсеяС Большой Медведицей в холодной вышине.

А снасти четкие, от фока до бизани,От носа до кормы, где светит огонек,Доныне бывшие сплетеньем строгой ткани,Вдруг превращаются в запутанный клубок.

Но каждый их порыв передается дрожьюГромаде корабля, стремящейся вперед;Упругая волна, ложась к его подножью,В широкие моря все паруса несет.

Ночь в чистоте своей еще просторней стала,Далекий след кормы, змеясь, бежит во тьму,И слышит человек, стоящий у штурвала,Как весь корабль, дрожа, покорствует ему.

Он сам качается над смертью и над бездной,Он дружит с прихотью и ветра и светил;Их подчинив давно своей руке железной,Он словно и простор и вечность покорил.

Вся Фландрия

{38}

Шаги

Перевод А. Блока

В зимний вечер, когда запиралисьС пронзительным визгом ставниИ зажигалисьВ низенькой кухне лампы,Тогда звенели шаги, звенели шаги,Вдоль стены, на темной панели — шаги, шаги.

Уже дети в постелях закутались,Их игры спутались;И деревня сгустила тени крышПод колокольней;Колокол бросил в мир дольний из нишиЧасы — один — и один — и два.И страхи, страхи без числа;Сердца стуки — вечерние звуки.

Воля моя покидала меня:К ставне прильнув, я слушал томительно,Как те же шаги, все те же шагиУходят вдаль повелительно,Во мглу и печаль, где не видно ни зги.

Я различал шаги старушки,Фонарщиков, дельцовИ мелкие шажки калечной побирушкиС корзиной мертвых барсуков;Разносчика газет и продавщицы,И Питер-Хоста, шедшего с отцом,Воздвигшего вблизи распятья дом,Где золотой орел блестит на легком шпице.

Я знал их все: одним звучала в лад клюкаЧасовщика; другим — костыль убогийМонашенки, в молитвах слишком строгой;Шаги пономаря, что пьет исподтишка, —Я различал их все, но остальные чьи же?Они звенели, шли — бог весть, откуда шли?Однообразные, как «Отче наш», они звучали ближе,Или пугливые — то сумасшедшие брели вдали, —Иль тяжкие шаги, — казалось,Томленьем всех времен и всех пространств обременяласьПодошва башмака.И был их стук печален и угрюмПод праздник Всех Святых, когда протяжен шум, —То ветер в мертвый рог трубит издалека.Из Франции влачили ноги,Встречались на большой дороге, —Когда сошлись, куда опять ушли?И, углубясь опять, бредут в тени бессменнойВ тот мертвый час, когда тревожные шмелиПо четырем углам вселеннойЗвенели, как шаги.

О, дум их, их забот бесцельные круги!О, сколько их прошло, мной всё не позабытых!Кто перескажет мне язык их странствий скрытых,Когда я их стерег, зимой, исподтишка,Когда их шарканий ждала моя тоска,За ставней запертой, на дне деревни старой? —Раз вечером, в телеге парой,Железо, громыхая, провезлиИ у реки извозчика убитого нашли;Он рыжий парень был, из Фландрии брел к дому.Убийцу не нашли с тех пор,Но я… о! чувство мне знакомо,Когда вдоль стен моих царапался топор.А вот еще: свой труд дневной кончая,Наш пекарь, весь в муке, ларек свой запиралИ даму странную однажды увидал, —Колдунья здесь она, а там — святая, —Соломой золотой одета, за угломИсчезла — и вошла на кладбище потом;А я, в тот самый миг, в припадке,Услышал, как плаща свернулись складки:Так землю иногда скребут скребком.И сердце так стучало,Что после долго — из глубин Души — мне смерть кивала.

А тем, — что делать им среди равнин,Другим шагам, несметным и бесплодным,Подслушанным на Рождестве холодном,Влекущимся от Шельды, сквозь леса? —Сиянье красное кусало небеса.Одних и тех же мест алкая,Издавна, издали, в болотах, меж травы,Они брели, как бродит сила злая.И вопль их возлетал, как хрип совы.Могильщик шел с лопатой следомИ хоронил под ярким снегомГромаду сложенных ветвейИ окровавленных зверей.

Душа еще дрожит, и ясно помнит разумМогильщика с лопатой на снегу,И призраки сквозь ночь мигают мертвым глазом,Взметенные в пылающем усталостью мозгу, —Шаги, услышанные в детстве,Мучительно пронзившие меняВ сторожкие часы, во сне, в бреду мучений,Когда душа больна и стиснуты колени,Они бегут, в крови ритмически звеня.

Из теней дальних, далей синихУгрюмо-грузные, в упорной и тяжелой тишине.Земля пьяна от них. Сочти их!Сочти листы, колосья, снег в небесной вышине!Они, как вести грозной мести, —С раскатным шорохом, вдали,В ночной тени, верста к версте, ониПротянут тусклые ремни,И от одной страны, и от одной петлиЗамкнется обруч их вдоль всей земли.

О! как впились и плоть прожглиШаги, шаги декабрьской тьмы,И светлые пути зимы, —Со всех концов земли — сквозь комнату прошли!

Кровля вдали

Перевод А. Корсуна

О, дом, затерянный в глуши седой зимы,Среди морских ветров, и фландрских дюн, и тьмы!

Едва горит, чадя, светильня лампы медной,И холод ноября, и ночь в лачуге бедной.

Глухими ставнями закрыт провал окна,И тенью от сетей расчерчена стена.

И пахнет травами морскими, пахнет йодомВ убогом очаге, под закоптелым сводом.

Отец, два дня в волнах скитаясь, изнемог.Вернулся он и спит. И сон его глубок.

Ребенка кормит мать. И лампа тень густуюКладет, едва светя, на грудь ее нагую.

Присев на сломанный треногий табурет,Кисет и трубку взял угрюмый старый дед.

И слышно в тишине лишь тяжкое дыханьеДа трубки сиплое, глухое клокотанье.

А там, во мгле,Там вихри бешеной ордойНесутся, завывая, над землей.Из-за крутых валов они летят и рыщут,Бог весть какой в ночи зловещей жертвы ищут.Безумной скачкой их исхлестан небосклон.Песок с прибрежных дюн стеной до туч взметен…Они в порыве озлобленьяТак роют и терзают прах,Что, кажется, и мертвым нет спасеньяВ гробах.

О, как печальна жизнь средь нищеты и горяПод небом сумрачным, близ яростного моря!

Мать и дитя, старик в углу возле стола —Обломок прошлого, он жив, но жизнь прошла.

И все-таки ему, хоть велика усталость,Привычный груз труда влачить еще осталось.

О, как жестока жизнь в глуши седой зимы,Когда валы ревут и вторят им холмы!

И мать у очага, где угасает пламя,Ребенка обняла дрожащими руками.

Вой ветра слушает, молчит она и ждет,Неведомой беды предчувствуя приход,

И плачет и скорбит. И дом рыбачий старый,Как в кулаке гнездо, ноябрь сжимает ярый.

Гильом де Жюлье

Перевод Г. Шенгели

{39}Ведя ряды солдат, блудниц веселых круг,Ведя священников и ворожей с собою,Смелее Гектора, героя древней Трои,Гильом Жюлье, архидиакон, вдругПришел защитником страны, что под ударомСклонилась, — в час, когда колоколаЗвонили и тоска их медная теклаНад Брюгге старым.

Он был горяч, и юн, и жаркой волей пьян;Владычествовал он над городом стариннымНевольно, ибо дар ему чудесный дан:Везде, где б ни был он, —Быть господином.В нем было все: и похоть и закон;Свое желание считал он высшим правом,И даже смерть беспечно видел онЛишь празднеством в саду кровавом.

Леса стальных мечей и золотых знаменЗарей сверкающей закрыли небосклон;На высотах, над Кортрейком безмолвным,Недвижной яростью застылФранцузов мстительных неукротимый пыл.«Во Фландрии быть властелином полнымХочу», — сказал король. Его полки,Как море буйное, прекрасны и легки,Собрались там, чтоб рвать на частиТяжелую упрямую страну,Чтоб окунуть ее в волнуСвирепой власти.

О, миги те, что под землеюПрожили мертвые, когдаИх сыновья, готовясь к бою,С могилами прощались навсегда,И вдруг щепоть священной почвы брали,С которою отцов смешался прах,И эту горсть песка съедали,Чтоб смелость укрепить в сердцах!

Гильом был здесь. Они катились мимо,Грубы и тяжелы, как легионы Рима, —И он уверовал в грядущий ряд побед.

Велел он камыши обманным покрываломВалить на гладь болот, по ямам и провалам,Которые вода глодала сотни лет.Казалось твердою земля, — была же бездной.И брюггские ткачи сомкнули строй железный,По тайникам глухим схоронены.Ничто не двигалось. Фламандцы твердо ждалиВрагов, что хлынут к ним из озаренной дали, —Утесы храбрости и глыбы тишины.

Легки, сверкая и кипя, как пена,Что убелила удила коней,Французы двигались. ИзменаВилась вкруг шлемов их и вкруг мечей, —Они ж текли беспечным роем,Шли безрассудно вольным строем, —И вдруг: треск, лязг, паденья, всплески вод,Крик, бешенство. И смерть среди болот.

«Да, густо падают: как яблоки под бурей», —Сказал Гильом, а там —Все новые рядыТекли к предательски прикрытой амбразуре,На трупы свежие валясь среди воды;А там —Всё новые полки, сливая с блеском дали,С лучом зари — сиянье грозной стали,Все новые полки вставали,И мнилось: им глаза закрыв,В горнило смерти их безумный влек порыв.

Поникла Франция, и Фландрия спаслась!

Когда ж, натужившись, растягивая жилы,Пылая яростью, сгорая буйной силой,Бароны выбрались на боевых коняхПо гатям мертвых тел из страшного разреза, —Их взлет, их взмахРазбился о фламандское железо.

То алый, дикий был, то был чудесный миг.Гильом пьянел от жертв, носясь по полю боя;Кровь рдела у ноздрей, в зубах восторга крикСкрипел, и смех его носился над резнею;И тем, кто перед ним забрало подымал,Прося о милости, — его кулак громадныйРасплющивал чело; свирепый, плотоядный,Он вместе с гибелью им о стыде кричалБыть побежденными мужицкою рукою.Его безумный гнев рос бешеной волною:Он жаждал вгрызться в них и лишь потом убить.

Чесальщики, ткачи и мясники толпоюНосились вслед за ним, не уставая литьКровь, как вино на пире исступленномУбийств и ярости, и стадом опьяненнымОни топтали всё. Смеясь,

Могучи, как дубы, и полны силы страстной,Загнали рыцарей они, как скот безвластный,Обратно в грязь.Они топтали их, безжизненно простертых,На раны ставя каблуки в упор,И начался грабеж оружья, и с ботфортовСлетали золотые звезды шпор.Колокола, как люди, пьяны,Весь день звонили сквозь туманы,Вещая о победе городам,И герцогские шпорыКорзинами несли бойцы в соборыВ дар алтарям.

Валяльщики, ткачи и сукновалыПод звон колоколов свой длили пляс усталый;Там шлем напялил шерстобит;Там строй солдат, блудницами влекомый,На весь окутанный цветным штандартом щитВознес Гильома;Уже давноСтруился сидр, и пенилось вино,И брагу из бокалов тяжких пили,И улыбался вождь, склоняясь головой,Своим гадальщикам, чьих тайных знаний стройУ мира на глазах цвет королевских лилий{40}Ему позволил смять тяжелою рукой.

Верхарн. «Зори»