Эмиль Верхарн Стихотворения, Зори; Морис Метерлинк Пьесы - Эмиль Верхарн

Микеланджело

Перевод Г. Шенгели

Когда вошел в Сикстинскую капеллуБуонарроти, онОстановился вдруг, как бы насторожен;Измерил взглядом выгиб свода,Шагами — расстояние от входаДо алтаря;Счел силу золотых лучей,Что в окна бросила закатная заря;Подумал, как ему взнуздать коней —Безумных жеребцов труда и созиданья;Потом ушел до темноты в Кампанью{32}.

И линии долин, и очертанья горИгрою контуров его пьянили взор;Он зорко подмечал в узлистых и тяжелыхДеревьях, бурею сгибаемых в дугу,Натуру мощных спин и мышцы торсов голыхИ рук, что в небеса подъяты на бегу;

И перед ним предстал весь облик человечий —Покой, движение, желанья, мысли, речи —В телесных образах стремительных вещей.Шел в город ночью он в безмолвии полей,То гордостью, то вновь смятением объятый;Ибо видения, что встали перед ним,Текли и реяли — неуловимый дым, —Бессильные принять недвижный облик статуй.

На следующий день тугая гроздь досадВ нем лопнула, как под звериной лапойВдруг лопается виноград;И он пошел браниться с папой:«Зачем ему,Ваятелю, расписывать велелиИзвестку грубую в капелле,Что вся погружена во тьму?Она построена нелепо:В ярчайший день она темнее склепа!Какой же прок в том может быть,Чтоб тень расцвечивать и сумрак золотить?Где для подмостков он достанет лес достойный:До купола почти как до небес?»Но папа отвечал, бесстрастный и спокойный:«Я прикажу срубить мой самый лучший лес».

И вышел Анджело и удалился в Рим,На папу, на весь мир досадою томим,И чудилось ему, что тень карнизов скрылаНесчетных недругов, что, чуя торжество,Глумятся в тишине над сумеречной силойИ над величием художества его;И бешено неслись в его угрюмой думеДвиженья и прыжки, исполнены безумий.Когда он вечером прилег, чтобы уснуть, —Огнем горячечным его пылала грудь;Дрожал он, как стрела, среди своих терзаний, —Стрела, которая еще трепещет в ране.Чтоб растравить тоску, наполнившую дни,Внимал он горестям и жалобам родни;Его ужасный мозг весь клокотал пожаром,Опустошительным, стремительным и ярым.

Но чем сильнее он страдал,Чем больше горечи он в сердце накоплял,Чем больше ввысь росла препятствий разных груда,Что сам он воздвигал, чтоб отдалить миг чуда,Которым должен был зажечься труд его, —Тем жарче плавился в его душе смятеннойМеталл творенья исступленный,Чей он носил в себе и страх и торжество.

Был майский день, колокола звонили,Когда в капеллу Анджело вошел, —И мозг его весь покорён был силе.Он замыслы свои в пучки и связки сплел:Тела точеные сплетеньем масс и линийПред ним отчетливо обрисовались ныне.В капелле высились огромные леса, —И он бы мог по ним взойти на небеса.Лучи прозрачные под сводами скользили,Смыкая линии в волнах искристой пыли.Вверх Анджело взбежал по зыбким ступеням.Минуя по три в раз, насторожён и прям.Из-под ресниц его взвивался новый пламень;Он щупал пальцами и нежно гладил камень,Что красотой одеть и славою теперьОн должен был. Потом спустился сноваИ наложил тяжелых два засоваНа дверь.

И там он заперся на месяцы, на годы,Свирепо жаждая замкнутьОт глаз людских своей работы путь;С зарею он входил под роковые своды,Ногою твердою переступив порог;Он, как поденщик, выполнял урок;Безмолвный, яростный, с лицом оцепенелым,Весь день он занят был своим бессмертным делом.

УжеДвенадцать парусов{33} он ликами покрыл:Семь прорицателей и пять сивиллВникали в тексты книг, где, как на рубеже,Пред ними будущее встало,Как бы литое из металла.

Вдоль острого карниза вихри телСтремились и летели за предел;Их золотые спины гибкой лентойОпутали антаблементы;Нагие дети ввысь приподняли фронтон;Гирлянды здесь и там вились вокруг колонн;Клубился медный змий в своей пещере серной;Юдифь{34} алела вся от крови Олоферна;Скалою Голиаф{35} простер безглавый стан,И в пытке корчился Аман{36}.Уверенно, без исправлений,Без отдыха, и день за днем,Смыкался полный круг властительных свершений.На своде голубомСверкнуло Бытие.Там бог воинственный вонзал свое копьеВ хаос, клубившийся над миром;Диск солнца, диск луны, одетые эфиром,Свои места в просторе голубомДвойным отметили клеймом;Егова реял над текучей бездной,Носимый ветром, блеск вдыхая звездный;Твердь, море, горы — все казалось там живымИ силой, строгою и мерной, налитым;Перед создателем восторженная ЕваСтояла, руки вздев, колена преклонив,И змий, став женщиной, вдоль рокового древаВился, лукавствуя и грудь полуприкрыв;И чувствовал Адам большую руку божью,Персты его наполнившую дрожью,Влекущую его к возвышенным делам;И Каин с Авелем сжигали жертвы там;И в винограднике под гроздью золотоюВалился наземь Ной, упившийся вином;И траурный потоп простерся над землеюОгромным водяным крылом.

Гигантский этот труд, что он один свершил,Его пыланием Еговы пепелил;Его могучий ум свершений вынес бремя;Он бросил на плафон невиданное племяСуществ, бушующих и мощных, как пожар.Как молния, блистал его жестокий дар;

Он Данта братом стал или Савонаролы{37}.Уста, что создал он, льют не его глаголы;Зрят не его судьбу глаза, что он зажег;Но в каждом теле там, в огне любого лика —И гром и отзвуки его души великой.Он создал целый мир, такой, какой он смог,И те, кто чтит душой благоговейно, строгоВеликолепие латинских гордых дел, —В капелле царственной, едва войдя в предел,Его могучий жест увидят в жесте бога.

Был свежий день: лишь осень началась,Когда художник понял ясно,Что кончен труд его, великий и прекрасный,И что работа удалась.Хвалы вокруг него раскинулись приливом,Великолепным и бурливым.Но папа все свой суд произнести не мог;Его молчанье было как ожог,И мастер вновь в себя замкнулся,В свое мучение старинное вернулся,И гнев и гордость с их тоскойИ подозрений диких ройПомчали в бешеном полетеЦиклон трагический в душе Буонарроти.

Влечения

Перевод А. Голембы

В Голландии, чье сердце пронзеноХитросплетеньем рек кровоточащих,Близ пустошей, в забвенье уходящих,Любовь их родилась давным-давно.Покинутый, нелепый флигелекИх пережил, легендою облекИ полувоскресилВоспоминанье о полузабытых —В краю, где позолота на бушпритахОгромных кораблей, едва ль не вросших в ил.

К возлюбленным пришла беда.В тот знойный августовский деньОн уезжал бог весть куда,Но знал, что, возвратясьИз тысяч днейБорений и побед,Он снова будет с ней,Что ей он принесет — с душою вдохновеннойИ ясностью очей и силой крепких рук —Круг бесконечности, сомкнувшийся вокругВселенной!

Он увидал морей безмерных переливы,И в дебрях зарослей — заветные заливы;И как в лесной глуши, обуглен и багрян,Колдует сонм ветвей над знойным небом бури,И белых обезьян, проказниц обезьян,На вервиях ветвей, сплетенных из лазури!В кораллах островов ему открылась даль,Воскрылья странных птиц и клювов их эмаль,И в злате, в пурпуре, в роеньях перламутра,В миражах дальних гор пред ним вставало утро.Он брел по влажному нездешнему пескуИ погружался вдруг в сладчайшую тоску,Как будто нет уже ни скорби, ни разлуки,Как будто по вискам скользят любимой руки,Которые из той, из отческой земли,Чрез беспредельность волн в лазоревой пыли,Отраду и любовь скитальцу принесли!

А там, в Голландии, в стенах, плющом увитых,Она средь пустошей и палуб деловитыхОдним лишь им жила, и письма берегла…На этом бархате влюбленные лежали!(Мореный дуб шкафов, и кресел, и стола,Подушек вмятины — благой любви скрижали!)Вот зеркала кристалл — ужель и вправду в немСкрещались взоры их, пылавшие огнем?Так, вплоть до слов любви в резном ларце кургузом,Все здесь, немотствуя, звучало их союзом!

Порою, под вечер, закатный небосклонК сквозной ограде льнул, угрюм и утомлен, —И руки милые, с медлительностью верной,Касались губ ее, грудей и щек и глаз;Казалось ей, что в них был набожный экстаз,Благоговейный пыл и зов и зной безмерный!Какою радостью она цвела, какойВеселостью цвела! Ни бури, ни печали,Ни горести — ее ничуть не омрачали,Затем, что в ней царил волшебный непокой,Когда она, во мгле свою лелея муку,Лобзала пылкую и дерзостную руку.

Казалось, что сердца их связаны навек!

В краю угрюмых скал и полноводных рек,Везде, где он шагал с опасностью бок о бок,В равнинах и в степях, в трясинах и в чащобах,И в полночь лунную, под золотом огней,Ее он чувствовал и думал лишь о ней;И, заключив ее в своей душе и теле,Сквозь все препятствия он шел к далекой цели!

Но как-то под вечер, в какой-то дивный час,Он, возвратясь в страну, где рекам счет потерян,Где каждый клок земли на совесть перемерян,Где над лачугами — кирпичный акведук,В столпотворении церквей и водокачек,Он город увидал, и сердце, будто мячик,Запрыгало в груди — и обновилось вдруг.

Гранитно-золотымНавис тот город садом, —Весь в рокоте глухом,В крови, в дыму седом;И раскаленных волн безжалостный содомМорскою солью льнул к сверкающим фасадам, —И в комья копоти вонзались, как клинки,Внезапные свистки,И от цистерн несло зловоньем керосина,Но свежестью лесной дышала древесинаУ пирсов гавани, где пасмурность болотГудками хриплыми будил торговый флот.Висячих фонарей мерцающий оскалНежданно озарял весь этот мрак летучий,Где башня — теменем — сливалась с черной тучейИ крытый рынок в ночь проемами сверкал.И веера лучей цвели на влаге пенной,И высился маяк, своим лучом разжавТуман, чтоб корабли из варварских державСюда держали курс со всех концов вселенной.

Великим скопищем трагедий и тревогТот город-исполин с его срастался телом,Кичился волею и упованьем смелымИ подводил всему логический итог.С чудесной ясностью пришелец ощутилВ душе недремлющей прилив блаженных сил, —Как бы увидел он, вместить пространство силясь,Что в зеркале души контрасты отразились!Так, в сердце пестуя грядущую грозу,Он слился с толпами людскими, там, внизу,Чтоб повторять потом, с людьми другими вместе,Их крики и шаги. Быть с ними в каждом жесте.

Как были мускулы его напряжены,Когда, ему в лицо дыша волшебным жаром,Всхрапнул локомотив, окутав мятым паромМогучие свои стальные шатуны!Вот так в душе его, податливой и кроткой,Был город утвержден, со всей его походкой,Со всею поступью горячечных недель,Со всею ритмикой вибрирующей стали, —Гигант, прядущий времени кудель!

Ну, а любимая? Увы! В какой печалиТерзалась бедная! Молитву сотворя,Душа ее рвалась куда-то за моря!А в сердце тяжкое забвенье и усталость, —В пустом пространстве грез вдруг сердце заметалось:Все вещи стали вдруг угрюмей и бедней,Нахмурился диван, свидетель лучших дней,Постыдно выцвела обивка милых кресел;А ветер под вечер в деревьях куролесил,Угрюмый, сумрачный, жестокий, как палач;И в сердце властвовал его охрипший плач!

Пока в ее душе, истерзанной тоской,Сменялись образы печали колдовской,Он в битву ринулся, и все клинки запели,Внезапно закалясь, как в огненной купели.Судьбу в дугу сгибать он волею привык,Так вихрь с востока гнет податливый тростник;И молниями гроз над ним цвело крылатоВсе озарившее чудовищное злато!Он стал повелевать, сжигая, как огонь,Все наважденья бед, препятствий и погонь.Но, мощью овладев поистине державной,Он чаровал людей своей улыбкой славной.Он верил в добрый свет высокого умаИ в то, что движет им История сама.Искатели его, ведомые гордыней,Бурили землю там, где вечный лед и иней,Он знал, что их кирки вопьются в землю впредьЛишь там, где прячутся от глаз свинец и медь,Где олово лежит, и серебро, и злато.…Большие корабли, груженные богато,Сокровища всех стран, кряхтя, везли ему,Он именем своим украсил их корму.Он подчинил их так, как волны не смогли бы.Случалось, что слова, тяжелые, как глыбы,Срывались с губ его. В неведомый пределПод лампой, вечером, не видя, он глядел,Над письменным столом, на славу поработавИ чуть не опьянясь от всех своих расчетов.Он подчинил себе винты и якоря,И мрак пакгаузов, и синие моря,В безмерном ритме дней взманил он всё на свете —Экватор, полюса, ночных созвездий сети, —Он в грудь свою вобрал восторг, и блеск, и зной,И стужу льдистую в безгранности земной!

Недавние часы затишья и отрады,Счастливые часы, о, как вы хороши!Всей силой любящей душиОна его ждала, забыв про все преграды.

Но в дальней стороне, несправедлив и строг,Он зовом любящей жестоко пренебрег;Пути предвечных сил в его душе скрещались,Он многое постиг, ликуя и печалясь;Повиновался он, познав волшебный страх,Закону, что царит в космических мирах;В нем счастья времена тускнели, как в старинныхПолотнах: все цвело на фоне золотом,Но выцвело потомОчарованье сцен картинных!О, эта зимняя трагическая ночь, —Упало зеркальце, где их любовь томилась,Где, взоры их скрестив, томленье затаилось,Упало на паркет, упало и разбилось, —Из пальцев любящей выскальзывая прочь.

И сердце сделалось надгробьем роковым,Что память озарит светильником живым.Тускнея, как цветок, как зеркальца осколок,Она узнала, сколь осенний вечер долог!А те, которые вернулись в старый свет,При ней всегда блюли молчания обет.И ни одна волна в эфирном океанеНе выплеснулась к ней в часы рассветной рани.Но в синеву пучин впивался нежно вдругВзор, хорошеющий от неизбывных мук.И расцвела любовь с такою силой шалойВ ее больной душе, тенистой, и усталой,И полной нежности слепой,Что смерть скользнула к ней незримою тропой;И зимним вечером, когда белым-белаРавнина плоская под кровлей снега зыбкой,Любимого простив с блаженною улыбкой,Неслышная, она неслышно умерла.

И вот теперь,В Голландии, чье сердце пронзеноХитросплетеньем рек кровоточащих,Близ пустошей, в забвенье уходящих,Где родилась любовь давным-давно,Покинутый, нелепый флигелекИх пережил, — легендою облекИ полувоскресилВоспоминанье о полузабытых, —В краю, где позолота на бушпритахОгромных кораблей, едва ль не вросших в ил.

Молитва