Протопоп Аввакум и начало Раскола - Пьер Паскаль

Конечно, двор ни разу даже не задумывался о том, чтобы восстановить старую веру, для этого он был слишком увлечен Симеоном Полоцким и его польскими друзьями. Царь, под влиянием советов Долгорукого или мучимый совестью, почувствовал и на мгновение желание облегчить участь людей, которых, несмотря ни на что, уважали. У Иоакима такой чувствительности не было. Политика его заключалась в том, чтобы уничтожить мятежников, и этой линии он держался твердо. Волевая установка патриарха восторжествовала над снисходительностью других. Как мог он допустить возвращение самых опасных раскольников, когда он вел с расколом борьбу не на живот, а на смерть?

Поскольку в церквах во многих случаях сохранились старые книги, патриарх разослал по своей патриаршей области строгий приказ, чтобы их изъяли и заменили новыми. Он принял меры, чтобы подобные же приказы были разосланы и по другим епархиям. Подобного рода меры, естественно, влекли за собой розыски и преследования. Чтобы основательнее порвать с прошлым, было издано распоряжение заменить часто еще встречавшиеся деревянные церковные сосуды оловянными[1805]. Считалось, что обе эти меры будут способствовать церковному благочинию.

Иоаким уже отдал распоряжение проверить мощи св. Макария Унженского; они были вынуты из раки и вновь погребены; в то же время виновный игумен был смещен[1806]. В 1677 году он сделал хуже: он послал в Кашин своих представителей проверить состояние мощей св. Анны Кашинской, канонизированной в 1650 году. Под предлогом неполной сохранности мощей он заставил специально созванный собор скрыть мощи свя той под спудом, прекратить поклонение ей и закрыть посвященную ей церковь. Истинная же причина деканонизации заключалась в том, что, согласно Житию этой святой, «рука (ея) правая лежит на персех согбенна, аки благословящая». Это понималось как свидетельство в пользу двуперстного перстосложения. Следовательно, святой бунтовщицы не должно было быть![1807]

Это означало лишить старую веру чуда. 15 июля 1677 года он, со своей стороны, сообщил о двух чудесах: в том же самом 1677 году один праведный человек по фамилии Вышеславцев, помолившись Богу, чтобы Он просветил его, почувствовал внутреннюю силу, которая заставила его сложить руки так, чтобы были сложены три первых пальца и согнуты к ладони два остальных. Уже в 1670 г. рука «преподобного Комненоса, архимандрита обители Пресвятыя Богородицы близ Иконии», подобным же образом дала свидетельство в пользу троеперстия[1808].

Аввакум и его соузники, если они и тешили себя иллюзиями, вскоре разочаровались. Протопоп вернулся к своим обычным увещаниям: быть готовым принять страдания. Подобное настроение и является содержанием письма, вместе с которым он посылает написанные им Толкования некоему своему другу Симеону Крашенинникову, нижегородскому посадскому человеку, бывшему когда-то его духовным сыном и со времени исчезновения духовников пользовавшемуся ныне все большим влиянием в общинах верующих. Не зная о его недавнем постриге, совершенном в Олонецком крае с принятием имени Сергия[1809], Аввакум обращается к нему, называя его по-прежнему: «Чадо, Семионе, на горе я родился». После этого протопоп вспоминал свои бесконечные плавания (как в прямом, так и в переносном смысле), всевозможные клеветы и преследования и борьбу с людьми, похожими на диких зверей. Подобно св. Иоанну Златоусту, у него во времена духовника Стефана был и свой Аркадий, и своя Евдоксия, чтобы его лелеять, а затем – когда святость уже стала преизбыточествовать подобно меду, когда его ешь слишком много, то у него оказался, как у св. Иоанна, и преследователь – аналог Феофила – Никон, оказались и подобные Златоустовским Команам и Кукузам – его места ссылки Тобольск и Даурия. Он хорошо знал Житие св. Иоанна Златоуста, которое можно было прочитать в начале «Маргарита». Другие также страдали; вот уже двадцать три года и семь месяцев, что людей жгут и веша ют[1810]. Но русские, бедные, скорее толпами идут на сожжение, лишь бы не изменять старой вере. Есть и такие верующие, которые сами добровольно бросаются в огонь, и они правы: огонь, здесь на земле – одна лишь тень: бойтесь только адова огня! В мгновение ока – и душа освобождается. Находясь перед огнем она страшится; войдет же в него – и все забыто. В костре горит одна темница – тело, душа же твоя поднимается ангелами во славу Господню. Итак, потерпите, православные! Скоро конец. Не замедлит он наступить. Потерпите в своих темницах. И я так же, недостойный, с вами.

Однако Аввакум не предается исключительно своему страстному желанию смерти. Его мысли, даже и теперь, когда всякая человеческая надежда уже потеряна, колеблется между двумя полюсами: мучением и возмездием по отношению к преследователям. Им будет возмездие в аду – он описывает его с сарказмом, полным реализма, свойственного крестьянину – и возмездие здесь, на земле: стало известно, что греческие патриархи, ответственные за осуждение старой веры Собором 1667 года были – один, Паисий, распят турками; другой, Макарий, совращен в Грузии. Итак, «воспоем, християня, Господу Богу песнь Моисеову, раба Божия: славно бо прославися»[1811]. «А нас Христос Бог наш десницею своею покроет и сохранит, якоже Он весть»[1812].

IV

Возобновление богословских споров: послание дьякона Федора сыну Максиму и «Евангелие вечное» Аввакума

В письме к Симеону-Сергию он касался попутно и вопроса о сошествии Христа в ад; теперь Аввакум допускал, что тело Христа оставалось в гробу три дня, не испытывая тления, ибо оно было всегда соединено со своим Божественным естеством; он, однако, продолжал утверждать, что затем, после того как Бог Отец ниспослал телу Христову его душу, оно ожило и во славе сошло в ад[1813]. Пребывание Христа в аде рассматривалось им, следовательно, как мгновенное, но этот вывод не был высказан им до конца. Если Аввакум испытывал необходимость напомнить Симеону о своем учении, то это было потому, что споры их в Пустозерске возобновились. Они прекращались на несколько лет, в течение этого времени протопоп несколько раз дружески упоминал Федора; он говорит также о том, что узники совещались все вместе относительно своего отношения к добровольным самосожжениям[1814]. Но каждый сохранил свое собственное мнение. Ввиду того, что они находились в полной изоляции, в состоянии вынужденного бездействия, естественно, при малейшем случае вспыхивали раздоры.

Причиной, вызывавшей эти раздоры, были, вероятно, различные отголоски посланий, написанных Аввакумом и Федором и распространенных среди различных христианских общин. Теперь все это касалось не только неизвестных лиц: вовлеченными в спор оказались Ефрем Потемкин и Игнатий Соловецкий. Вопрос приобретал неожиданную широту. Игнатий проповедовал уже давно, одинаково, как и его собратия, что «титло» Исус Назорей Царь Иудейский (ИНЦИ), появившееся на крестах со времен Никона, соответствующее латинским начальным буквам I.N.R.I., вместо букв ИС ХС уничижает Сына Божия, низводя его до простого человека[1815]. Между прочим, тот же Игнатий, по-видимому, поддался арианству, подчиняя Сына Отцу[1816]. Что же касается Ефрема, то можно было заключить из его формулировок, что Бога можно изобразить или определить человеческими выражениями[1817]. Это имело отношение к тому сравнению, с помощью которого Федор пытался объяснить Троичность. Человеческая душа одна, однако она трехсоставна: разум, речь и дух, и речь рождается дважды, сначала невидимо в недрах разума, а затем плотски исходит из уст[1818]. Аввакум не допускал этого антропоморфного богословия, и, таким образом, возник спор о природе души; протопоп, будучи твердым реалистом, утверждал, что она едина, а не трехсоставна и, между прочим, до некоторой степени имеет плотские черты, развивая материальную энергию; следовательно «не по естеству божественному душа имать естество»[1819].

Раздумывая над другими предметами, оба противника, естественно, обнаруживали новые расхождения.

В начале Литургии верных Великий вход, когда священник и дьякон несут чашу и дискос с жертвенника на престол, всегда сопровождается в восточных литургиях необычайной торжественностью: каждением, пением Херувимской, торжественным шествием духовенства, паде нием ниц присутствующих; эта торжественность доходит до такой степени, что русское благочестие смешивало в своем благоговении несомые просфоры, в этот момент лишь просто приготовленные для освящения, с уже освященными Святыми Дарами. Никон в своей «Скрижали» указал на это заблуждение и запретил падение ниц во время Великого входа[1820]. Никита же в своей Челобитной протестовал против этого, доказывая и повторно утверждая, очень категорически, что в этот момент «те переносимыя тайны самое тело Христово, иже нас ради на кресте закланное, и самая его боготочная кровь»[1821]. За его Челобитной последовала большая Соловецкая челобитная[1822]. Очень внушительным доводом в подтверждение этого представления служили слова Херувимской: «Всякое ныне житейское отложим попечение, яко Царя всех подъемлюще…» Федор очень правильно рассуждал, что хлеб и вино могли пресуществляться в Тело и Кровь Христовы только в силу установленных слов, произносимых над ними священником. Между прочим, это было ясно написано в книгах, почитаемых всеми старообрядцами, как, например, в «Кирилловой книге» и в «Катехизисе» Петра Могилы и т. д. Аввакум и Лазарь возражали, вероятно, что это значило говорить, как Никон и книга «Жезл правления», и утверждали, что с момента проскомидии пресуществление уже было совершено. Федор был подкреплен в правильности своего положения видением. Он уточнил, что торжественное шествие во время Великого входа является знаком почитания креста, печать которого находится на просфорах, и благоговейного поклонения перед снятием с Креста и положением во гроб, которые и изображаются шествием, и что, несмотря на высказывания некоторых никониан, такое отношение должно продолжать существовать по-прежнему[1823]. Его противники не признавали себя убежденными, причем это было не из-за упрямства или вздорности с их стороны, но скорее из-за некоторой религиозной интуиции, которая не находила себе надлежащей формулировки, ибо и современные литургисты не могут объяснить Великий вход иначе, как воспоминанием о тех временах, когда на престол приносили частицу Святых Даров, освященную на предыдущей литургии[1824].