Протопоп Аввакум и начало Раскола - Пьер Паскаль

Федор проповедовал, что единственное основание церкви – это Христос. Аввакум же, который также остерегался впасть в «латинскую ересь», все-таки не мог забыть слов: «Ты еси Петр, и на сем камне созижду церковь Мою». Без сомнения, вина Федора была в односторонности, так как мало верится, чтобы Аввакум видел в Петре единственное основание церкви, помимо Христа; но по этому поводу у нас нет других сведений[1825].

Наступил момент – это, очевидно, было в конце 1676 года – когда Федор счел необходимым ответить на критику или на ложные толкования, дабы утишить сомнения своих друзей и своего сына Максима; с этой целью он решил изложить свои мысли на бумаге. Он очень добросовестно изложил весь ход и содержание дискуссии, сделав это очень подробно и с приведением доказательств на приблизительно ста пятидесяти листах. Фактически он написал целую книгу. Затем он предложил Аввакуму ознакомиться с ней. Заключенные много рассуждали об этом: по ночам они выползали через слуховое окно из своих подвалов и встречались в некоторого рода дворе, огороженном частоколом. Аввакум отказался принять его доводы. Через некоторое время, когда дьякон находился еще во дворе, он пожаловался на него сотнику Андрею. Последний питал давнюю неприязнь к Федору, который когда-то донес на него за его растрату подотчетных сумм. Сотник сейчас же направил к Федору стрельца, который схватил его на дворе голым. Его, находившегося в стоячем положении, избили до крови двумя большими цепями, затем, связав ему руки за спиной, привязали к стене и оставили на два часа на снегу. Его соузники и единомышленники по вере смотрели на него. В это время стража обыскивала его тюрьму и захватила его бумаги. Протопоп купил их, вырвал оттуда три или четыре листа, которые потом и послал на Русь, чтобы убедить верующих в обоснованности своих обвинений. Федор запротестовал и потребовал, чтобы Аввакум послал его работу целиком. Протопоп не только отказал ему в этом, но и уничтожил весь труд.

Бедный Федор был чрезвычайно огорчен: его слуховое окно было закрыто решеткой, он сам был отвергнут всеми. Он был утешен видением. Ему явился Христос в том виде, в каком Он изображен на паперти Благовещенского собора[1826]. Затем он послал царю жалобу, но протопоп не остался у него в долгу. Настала весна и оттепель. В этот момент вода залила подземелье, и узники в продолжение шести недель или двух месяцев стояли в воде до колен. Аввакум внушил одному стрельцу мысль вырыть желобок по направлению к тюрьме дьякона, и она еще больше оказалась залита водой. Это было 29 мая, день праздника св. Феодосии. Федор вспомнил об этом и обратился к заступничеству новой мученицы Феодосии Морозовой. И сейчас же произошел шум, и вся вода в течение четверти часа была поглощена землей. Так рождалось почитание новых исповедников веры[1827].

Произошло это в 1677 году. После того как вся надежда на возврат на Русь была потеряна, оба противника взялись, каждый со своей стороны, за работу для тех, кто был на свободе, равно как и для потомства. Федор с помощью черновиков, которые у него остались, почти совершенно восстановил свой труд, добавив туда рассказ о последних событиях, придав всему сочинению форму длинного послания «к сыну Максиму и прочим сродникам и братьям по вере». Когда острота чувства гнева прошла, он вспомнил об их общем враге – никонианах– и добавил к своему письму вторую часть о разных прежних предметах спора: в частности, о необходимости именовать «истинным» Святого Духа в Символе веры. Здесь он добавлял тринадцать новых доказательств, извлеченных им из древних рукописей, о которых он лично справился. Далее, он говорил о крестном знамении, об аллилуие, наконец, о близком пришествии антихриста. Это была старая, общая доктрина старообрядцев, ничем не отличавшаяся от доктрины Аввакума, но часто основанная на оригинальной аргументации, изобилующая разного рода новыми размышлениями. Федор написал бы еще больше, но у него не хватило бумаги. Позднее он смог ее раздобыть и снова принялся за работу: теперь он напоминал о начале раскола, о несправедливости Никона и соборов, подчеркивал роль Павла, Илариона и Иоакима, все это он делал с тем, чтобы доказать, и не раз, что клятва, наложенная ими на старообрядцев, обратилась против них же самих. Он сближал теперешних исповедников веры с исповедниками первоначальной церкви, излагал свой взгляд относительно необходимости страдать вплоть до мученичества; все это он излагал легким языком, ясно, со знанием церковной истории, с находчивостью, даже энергично, но никогда не доходя до заразительной страстности Аввакума. Он доводил до своих читателей сведения о происшествиях и личностях этих последних лет, рассказывал массу подробностей, которые могли быть им не менее интересны, чем нам теперь. Наконец, он брался за традиционную тему, восходящую еще к Лактанцию, именно: за мысль о жалкой смерти преследователей: Питирима, Иоасафа, Лаврентия Казанского, Илариона, попа Иоанна Фоковича, Арсения Грека, Павла Крутицкого; последний, принесенный злыми духами мертвым к ногам дьякона, испрашивал у него прощения; наконец, фигурировал и сам царь. Алексей Михайлович во время своей агонии, к великому ужасу присутствующих, взывал к соловецким мученикам, но они, вместо того чтобы помочь ему, все время приходили и растирали «вся кости моя и составы тела моего пилами намелко». Он отпра вил гонца, чтобы снять осаду с Соловков, но тот встретился с гонцом, возвещавшим победу Мещеринова, и тело царя неожиданно покрылось пятнами разложения[1828].

В то время как Федор писал свое разумное, дельное, но не столь приподнятое по тону защитительное сочинение, терявшее свою остроту ввиду рассмотрения других тем, более общего характера, Аввакум писал также, но писал он в совершенно ином тоне. Он не терял времени на жалобы и апологии: он пламенно изливал свое негодование и свое презрение, издевался, ругался, указывая довольно правильно ошибки этого молокососа[1829], чтобы высмеять его и дать восторжествовать своему учению. Если бы эти средства были пущены в ход при обыкновенной полемике, они, с точки зрения нравственности, подлежали бы осуждению. Но негодование, ругательства и издевательства были поразительно искренними. У протопопа на самом деле было чувство, что его духовный сын, за которого он отвечал, путался в представлении о Святой Троице, заключал Слово в Лоно Пресвятой Девы, предавал Христа умершего злым духам, повторял ереси Савеллия и Ария. В его ответной жалобе чувствовалась тройная страстность поборника истины, руководителя душ, которому оказано неповиновение, и чувство неумелого богослова, сбившегося с правильного пути в слишком трудных проблемах. Эта страстность объясняет побудительный мотив всей работы и само поведение протопопа по отношению к своему противнику.

Рассказ Федора по прочтении его кажется правдивым, но чтобы правильно судить о нем, нельзя вывести окончательного заключения, не выслушав и противную сторону: как знать, не были ли опущены некоторые обстоятельства, не объяснял ли пострадавший неправильно то или другое поведение, не преувеличивал ли он ту или иную погрешность? Однако задаешь себе вопрос, каковы же были обстоятельства, которые могли бы оправдать донос на товарища по заключению? Аввакум молчит об этом. Порой он позволяет себе поддаться гневу; он раскаивался в этом, карал себя, и он нам открыто в этом признавался. На этот раз, очевидно, он был во власти (но безотчетно) своего страстного темперамента и думал, что он служит истине. Это как будто единственный случай, когда мы застигли его в разгаре его «огнепального» темперамента, который заставил его опуститься до уровня его века, ибо в те времена донос применялся широко, без всякого стыда и зазрения совести. Но если действие было то же, то причина, побудившая его на это, не имела в себе ничего низкого: он был совершенно уверен, что «письма» еретика Федора «были вручены ему Богом»[1830].

По окончании составления своей книги Аввакум отправил ее своему верному ученику со следующей надписью: «Приими, Сергий, вечное сие Евангелие, не мной, но перстом Божиим писано»[1831]. Итак, теперь перед нами не пастырь, не наставник, который обучает свою паству, но своего рода пророк, непосредственно вдохновленный Богом. Это чувство не было совершенно новым у Аввакума, разве он не был всегда человеком, избранным Богом, спасаемым, руководимым, наказуемым и благословляемым Божеством? Разве он в минуты своих нравственных терзаний не любил отождествлять себя со святым апостолом Павлом? Разве он не отметил в своем Житии, что дочь его, ребенок, спасла его, «пророка», от смерти?[1832] Ирония, с какой он приписывает себе это качество пророка, так же как и искреннее смирение, не лишали его глубокой веры в предназначенную для него высокую миссию, связанную с Божественным вдохновением. Стремление к сохранению полноты физической, интеллектуальной и нравственной жизни требовало от заключенных в пустозерской тюрьме громадного и длительного напряжения, и это сверхчеловеческое напряжение должно было чисто роковым образом у такой личности, какой был Аввакум, преувеличить убеждение в его пророческом призвании. Но было бы совершенно неправильным заключить из этого, что ясность его ума была омрачена и что отныне нам приходится иметь дело только с фанатиком, с одержимым, не признававшим более ни разума, ни меры. Он остался и впредь таким же осторожным в своих советах, таким же уравновешенным в своих руководствах, таким же близким к реальной жизни, каким он был всегда.