Протопоп Аввакум и начало Раскола - Пьер Паскаль

Есть еще время для покаяния.

От псалмов Аввакум переходит к IX главе Книги Притчей, к главам IV и V Премудрости Соломоновой, к XII, XXXV и LV главам Книги пророка Исаии. И здесь снова он строго следует тексту, кое-где перефразируя его, извлекая из него поучение, цитируя по памяти ту или другую проповедь Иоанна Златоуста или отрывок из Лествицы или используя ту или другую подходящую притчу из Алфавита, но он лишь ждет удобного случая, чтобы подробно изложить старую веру, преподать полезные советы верным или высказать резкие угрозы по адресу еретиков. Вот в одном месте мы видим рассуждение о семи просфорах, прерываемое яркими и резкими обличениями никониан. Далее говорится о христианской любви: «своего врага люби, а не Божия; бранись с еретиком; не всякий мир добро. Далее идут поощрения и утешения: торжество неверных будет непродолжительным – смерть принесет нам покой и отдых. Слава Ти, Господи, вот и конец тебе подходит, старче! Умираешь-то ведь один раз. Далее идет параллель между христианской жизнью христиан и роскошествованием новолюбцев; вслед за этим чудотворным обретением мощей святого Иринарха он оправдывает закономерность защиты Соловков; наконец, он снова утверждает веру в Святую Троицу.

Оставляя пророка Исаию, Аввакум снова возвращается к вопросу о книгах: все книги, напечатанные при патриархах Филарете и Иоасафе и ранее, являются добрыми и непорочными; что касается книг, изданных при патриархе Иосифе, порицать их нельзя, но в них и хорошее, и плохое: «есть кое-чему перемена, не ересью кладено, но высокоумием»[1789]. Тем более киевские книги должны читаться критически: «с разумом сия подобает прочитати книги». Ранее он хвалил огулом все книги, изданные до Никона: очевидно, споры с Федором, тревожные вопросы, задаваемые верующими о тех или других расхождениях, позволили ему увидеть правду: что Наседка и его сподвижники совершили глубокую и смелую реформу.

Чтобы составить заключение сборнику, который он имел в виду, именно своей «Книге толкований», Аввакум составил более общее «Нравоучение, како житии в вере Христове»[1790]. Отчасти это было повторением старых нравственных указаний, рассыпанных по различным книгам вплоть до Алфавитов. Но даже и тут в языке, в характерных деталях касательно отношений между супругами и очищений, равно как и в некоторых воспоминаниях о сибирских подвигах или прежних спорах с никонианами чувствуется живая личность автора[1791].

III

Узники при новом царствовании: челобитная Аввакума царю Федору; обманутые надежды и послание Симеону-Сергию

В то время, когда Аввакум писал эти строки, царю было уже поздно раскаиваться, а верующим извлечь надлежащий урок из защиты Соловков.

В конце июля 1675 года святые соловецкие чудотворцы явились дьякону Федору, и он решил три дня не спать, не есть, не пить, чтобы вымолить освобождение монастыря. Немного позже, смотря из своего оконца на запад, он трижды услышал, при полном отсутствии грозы или ветра, три громких залпа, как бы от трех больших пушек. 27 ноября ему явилась Морозова, прося его молиться за нее. Скоро эти два знамения оправдались. В тот день, когда он узнал о взятии Соловков, дьякон отложил совершение своего молитвенного правила, так он возроптал на Бога: «Не хощу уже впредь просити у Тебе ни о чем, ни псалмов пети, токмо едино: Создавый мя, помилуй мя, глаголати, да буди воля Твоя!» Когда он произносил эти слова, то услышал, что его ангел-хранитель плачет, и он раскаялся.

Осенью 1676 года в Пустозерск прибыли десять узников из Соловков, которые рассказали о предательстве Феоктиста и о расправе, учиненной Мещериновым[1792]. Казалось, все эти жертвы навлекли смерть и на царя. Но старая вера потеряла свою цитадель! Ересь снова торжествовала. Как надлежало расценивать это?

Сам протопоп Аввакум не пережил ни глубокого разочарования, ни, тем более, отчаяния дьякона Федора. Прошли те безумные годы, когда на Ангаре, под кнутом, он роптал на провидение. Напротив, он пытался убедить самого себя в том, что новый царь исправит ошибки своего отца. Он написал «треблаженному» «свету-свитилу рускому царю» послание, начинавшееся с очень покорных и очень ласковых выражений. В этом послании он умоляет выслушать его: «Аще не ты, по Господе Бозе, кто нам поможет?» Но затем, вспомнив опустошение церкви, он внезапно меняет тон:

«Святители падоша и все священство еле живо – Бог весть! – если не умроша. (…) Спаси, спаси их, Господи, имиж веси судьбами! (…) А что, государь-царь, как бы ты мне дал волю, я бы их, что Илия пророк, всех перепластал во един час. Не осквернил бы рук своих, но и освятил, чаю. Да воевода бы мне крепкой, умной – князь Юрий Алексеевич Долгорукой! Перво бы Никона-того собаку, разсекли бы начетверо, а потом бы никониян-тех (…) Бог судит между мною и царем Алексеем: в муках он сидит, слышал я от Спаса».

Теперь государственными делами управлял Долгорукий. Не без дипломатической ловкости он обращается и к нему: «Мои вы все князи и бояре; отступником до вас нет дела. Говорите Иоакиму-тому патриарху – престал бы от римских законов: дурно затеяли – право! Простой человек Яким-от тайные-те шиши, кои приехали из Рима, те его надувают аспидовым ядом. Прости, батюшка-Якимушка! Спаси Бог за квас, егда напоил мя жаждуща (…) с Павлом и Ларионом». После этого вольного отступления он напоминал, что чаша Божьего гнева уже полна до краев. В конце письма он просил у юного царя прощения и благословлял его[1793].

В самом деле, в Москве были перемены: Тайный приказ был ликвидрован[1794], Андрей Постников подвергнут суду и отправлен в Кожеозеро[1795], Матвеев удален[1796], Паисий Лигарид был грубо выслан в Палестину[1797], а все греки были изгнаны из Москвы[1798]. Партия прежних любимцев царя, Милославские и Долгорукие, избегали Нарышкиных и их близких; патриарх Иоаким всеми средствами стремился избавиться от тех, кого прежний царь защищал в ущерб ему. Патриарх не любил приехавших в Россию греков и предоставлял властям изгонять их без всякого сожаления; он ясно видел, какие были затруднения у живших в России протестантов[1799], не протестовал против них и предоставлял Симеону Полоцкому обрушиваться на них в своих полемических сочинениях[1800].

Обстоятельства этого времени позволяли сосланным до известной степени надеяться на более светлое будущее. И в самом деле, примерно через год после смерти царя, следовательно, в феврале 1677 г. в Пустозерск от юного царя пришло письмо с приказом перевести узников в какой-нибудь не столь удаленный монастырь. Можно легко себе представить, сколько волнений вызвало это решение. То было спасение, возобновление деятельного апостольского служения, торжество правды, снова жизнь! Дьякон Федор, которому, по всей вероятности, не было дано таких Божественных откровений о судьбе умершего царя, какие были у Аввакума, усилил свои молитвы, чтобы получить подобные откровения, имея в виду ответить на те вопросы, которыми, как он думал, его засыплют верующие после того, как он выйдет на свободу. Два с половиной месяца он тщетно молился об этом. Тем временем столь жадно ожидаемый отъезд не осуществлялся. Вскоре, может быть в мае, из Москвы прибыл сотник: увы, то был контр-приказ![1801]

Вслед за этим жизнь заключенных уже почти лишается внешних событий. 9 июня 1678 г.[1802] приезжает новый воевода, Гавриил Тухачевский. Вместе с ним прибывают сосланные уже при новом царе Артамон Матвеев и его десятилетний сын. Какой внезапный оборот! Но новые сосланные пользовались почти полной свободой. С ними были священник, польский наставник и слуги. Юный Андрей Артамонович изучал светские науки, латинский и польский языки. Его отец буквально заваливал царя и патриарха длинными челобитными, в которых заключались всевозможные оправдания и долгие жалобы на все трудности пустозерской жизни: голод, холод, дым, цингу, скученную жизнь в двух избах. А что могли бы сказать заживо погребенные? Мы не имеем никаких сведений о том, чтобы эти прежние противники, в какой-то мере делившие трудности этой водной и лесной пустыни, имели между собой какие бы то ни было отношения. Тухачевский был человеком разумным и добрым: надо думать, что он не пытался ухудшить ничьей участи[1803]. 30 июля 1680 г. все эти вновь прибывшие уплыли по Печоре на одиннадцати лодках в направлении Мезени, в этот же день вступил в права управления новый воевода, Хоненев[1804].

Конечно, двор ни разу даже не задумывался о том, чтобы восстановить старую веру, для этого он был слишком увлечен Симеоном Полоцким и его польскими друзьями. Царь, под влиянием советов Долгорукого или мучимый совестью, почувствовал и на мгновение желание облегчить участь людей, которых, несмотря ни на что, уважали. У Иоакима такой чувствительности не было. Политика его заключалась в том, чтобы уничтожить мятежников, и этой линии он держался твердо. Волевая установка патриарха восторжествовала над снисходительностью других. Как мог он допустить возвращение самых опасных раскольников, когда он вел с расколом борьбу не на живот, а на смерть?