Протопоп Аввакум и начало Раскола - Пьер Паскаль

Рассказ Федора по прочтении его кажется правдивым, но чтобы правильно судить о нем, нельзя вывести окончательного заключения, не выслушав и противную сторону: как знать, не были ли опущены некоторые обстоятельства, не объяснял ли пострадавший неправильно то или другое поведение, не преувеличивал ли он ту или иную погрешность? Однако задаешь себе вопрос, каковы же были обстоятельства, которые могли бы оправдать донос на товарища по заключению? Аввакум молчит об этом. Порой он позволяет себе поддаться гневу; он раскаивался в этом, карал себя, и он нам открыто в этом признавался. На этот раз, очевидно, он был во власти (но безотчетно) своего страстного темперамента и думал, что он служит истине. Это как будто единственный случай, когда мы застигли его в разгаре его «огнепального» темперамента, который заставил его опуститься до уровня его века, ибо в те времена донос применялся широко, без всякого стыда и зазрения совести. Но если действие было то же, то причина, побудившая его на это, не имела в себе ничего низкого: он был совершенно уверен, что «письма» еретика Федора «были вручены ему Богом»[1830].

По окончании составления своей книги Аввакум отправил ее своему верному ученику со следующей надписью: «Приими, Сергий, вечное сие Евангелие, не мной, но перстом Божиим писано»[1831]. Итак, теперь перед нами не пастырь, не наставник, который обучает свою паству, но своего рода пророк, непосредственно вдохновленный Богом. Это чувство не было совершенно новым у Аввакума, разве он не был всегда человеком, избранным Богом, спасаемым, руководимым, наказуемым и благословляемым Божеством? Разве он в минуты своих нравственных терзаний не любил отождествлять себя со святым апостолом Павлом? Разве он не отметил в своем Житии, что дочь его, ребенок, спасла его, «пророка», от смерти?[1832] Ирония, с какой он приписывает себе это качество пророка, так же как и искреннее смирение, не лишали его глубокой веры в предназначенную для него высокую миссию, связанную с Божественным вдохновением. Стремление к сохранению полноты физической, интеллектуальной и нравственной жизни требовало от заключенных в пустозерской тюрьме громадного и длительного напряжения, и это сверхчеловеческое напряжение должно было чисто роковым образом у такой личности, какой был Аввакум, преувеличить убеждение в его пророческом призвании. Но было бы совершенно неправильным заключить из этого, что ясность его ума была омрачена и что отныне нам приходится иметь дело только с фанатиком, с одержимым, не признававшим более ни разума, ни меры. Он остался и впредь таким же осторожным в своих советах, таким же уравновешенным в своих руководствах, таким же близким к реальной жизни, каким он был всегда.

V

Переписка Аввакума с христианскими общинами; текущие проблемы: отношения с официальной церковью, брак, самосожжения

Новое царствование не внесло никаких изменений в положение различных христианских направлений. Преследования продолжались. Но и преследуемая старая вера продолжала жить.

Очевидно, в это-то время попала в немилость тетка царицы Натальи, урожденной Нарышкиной, – Евдокия Нарышкина, вдова Федора Нарышкина, холмогорского воеводы. Эта большая боярыня, шотландка по рождению, дочь некоего Петра Гамильтона, перешла в старую веру. Она удалилась со своими детьми и своими людьми к своей матери в Лобачево Алатырского уезда. Но в 1678 году десять алатырских стрельцов, сменявшихся ежемесячно, были поставлены на постой в Лобачево. Это было сделано специально, чтобы запретить всякие сношения между опасной пропагандисткой и внешним миром. Выведенная из себя этим надзором, она стала преследовать Даниила Чернцова, начальника стражи: избила его, таскала его за бороду, даже высекла его жену. Затем, в один прекрасный день, 29 июля, весь дом ее со всеми домочадцами исчез и укрылся в лесах. Два года спустя Нарышкиных нашли недалеко от местечка Пустынь Арзамасского уезда: они занимали на поляне, в самой гуще леса, обширное двухэтажное помещение, которое, по-видимому, служило для верующих местом встреч и богослужебных собраний[1833].

Другая большая боярыня тоже была верна старой вере, или, может быть, даже наново приняла ее; это была Анна Иларионовна, вышедшая замуж за Якова Хилкова, одного из сыновей того князя Василия Хилкова, который был воеводой в Тобольске в бытность там Аввакума в 1653 году. Духовным отцом у нее был прежний исповедник Феодосии Морозовой поп Прокопий. Этот Прокопий, будучи арестован в 1672 году со своей духовной дочерью, провел полтора года на покаянии в Толгском монастыре, затем в 1674 году был отпущен митрополитом Павлом. По возвращении в Москву он творил крестное знамение по-новому, но вскоре указательный палец начал гнить, и он впал в сомнение. Он перечел Требник, Стоглав, Катехизис, Псалтыри: повсюду он видел анафему, произносимую в адрес тех, кто не крестился двумя перстами. Тогда он начал странствовать по скитам Заволжья и пришел в Кинешму, где старая вера была все еще нетронутой. Затем он вернулся в Москву и поступил на службу к княгине Хилковой. Он служил для нее церковные службы по старым обрядам; также и другие верующие, без сомнения, группировались вокруг него. Во всяком случае, когда умерла в Вязниках дочь Замятни Леонтьева, юная Евдокия, заставившая принять старую веру портного Иосифа и Авраамия и сейчас же вслед за этим вынужденная отказаться от старого благочестия, именно он отправился за ее телом и привез его в ее родное село Леоново близ Москвы. Там, чтобы не возбудить сомнений, он произвел ее погребение под именем некоей Дарьи, а затем несколько раз приезжал туда, чтобы служить панихиды. Евдокия, таким образом, всегда оставалась верной старой вере: влияние Аввакумова ученика не так-то легко исчезало! Когда все это в 1681 году узнали, то Прокопия и Анну арестовали[1834].

В Москве существовало много других очагов старообрядчества. Все еще было три попа – Исидор, Стефан и Козма[1835]. У них, конечно, не было больше приходов, ибо Иоаким методически следил за своим духовенством: в 1679 году он потребовал от рукоположенных в духовный сан специальной клятвы подчинения собору[1836]; служение по старым обрядам не могло бы быть допущено. Но для верующих нетрудно было сговориться со своими священниками относительно устройства встреч в разных местах. Среди многочисленных домашних церквей многие были, правда, недоступны для верующих. Однако не исключена была возможность вести иную миссионерскую работу. Старообрядческие труды переписывались, передавались довольно смело, продавались на рынках[1837]. Были известные дома, где останавливались паломники, посланные с мест, равно как и почтенные духовные особы. Одним из них был тот самый знаменитый Симеон-Сергий, который, благодаря отношениям, которые он широко повсеместно поддерживал, представлял собой большой авторитет. Также странствовал и Досифей, появляясь по временам в различных общинах. Он по-прежнему был столь же почитаем. Жизнь в известном смысле кипела, но организованной церкви все же не создавалось, а между тем сама жизнь требовала разрешения ряда беспрецедентных проблем. Самые смелые решали эти проблемы каждый по-своему. Другие пребывали в сомнении, однако же критиковали все предлагаемое. Некоторые, оставаясь противниками установленной церкви, угрожали все вообще свергнуть. Не было всеми признанного авторитета, который установил бы предел свободы для разных мнений и примирил бы различные точки зрения. Авторитетом такого рода мог быть только Аввакум, который по мере возможности, невзирая на расстояние и заключение в тюрьме, все же в какой-то мере являлся руководителем верующих. Свое руководство протопоп, вследствие своего положения, должен был осуществлять только своими письмами, которые он и посылал в ответ на конкретные запросы, а также и частными записками. Кроме нескольких отдельных писаний, пока еще не найдено сколько-нибудь значительных следов его переписки. Но она, наверно, была весьма значительной. «Мне веть неколи плакать (иначе говоря, «молиться»), – писал он в одном из своих писем, – всегда играю со человеки, таже со страстми и похотьми бьюся, окаянный. (…) В нощи что пособеру, а в день и разсыплю».

Один раз он обращался к поморским отцам: Савватию, Евфимию, Тимофею и Авксентию, прося их только молиться за него, за его бедную жену, его детей и всех его домочадцев[1838].

Другой раз он поздравлял некоего Алексея Копытовского, своего «новорожденного чада», за то, что он оставил какого-то Лукьяна: Лукьян, которого протопоп считал среди хороших людей «похитил душу христианскую»; если он раскается, советовал Аввакум, «ты о том мне возвести, и аз ему во исцеление души и тела епитимию пришлю; а буде взбесится, и ты и рукою махни. Не подобает приходящаго к нам отгнать, а за бешеным не нагонятца ж». Заключает он следующим образом: «А тебя Бог простит и благословит. Возьми у братьи чоточки – мое благословение себе. Дайте ему, Максим с товарищи, и любите Алексея, яко себя». Очевидно, Алексей и Лукьян были новообращенными: они, очевидно, совместно совершили какой-нибудь большой грех против старой веры или против нравственности; первый раскаялся и получил прощение Аввакума, другой – нет, и пока еще не был прощен. Насколько протопоп был снисходительным и любящим по отношению к первому, настолько же он выказывал другому свою неумолимую строгость[1839]. Таким-то образом он удерживал на правильном пути свою небольшую группу истинно верующих[1840].