Протопоп Аввакум и начало Раскола - Пьер Паскаль

«А на молебны-те хотя и давайте им, а молебны-те в Москву-реку сажайте». «А с водою-тою, как он приидет в дом твой и в дому быв, водою и намочит: и ты после ево вымети метлою, а робятам вели по-за печью от него спрятатися, а сам с женой ходи тут и вином ево пой, а сам говори: прости, бачко, нечист, – с женой спал и не окачивались, – недостойны ко кресту; он кропит, а ты рожу-ту в угол вороти, или в мошну в те поры полезь, да денги ему добывай (…) А хотя и омочит водою-тою: душа бы твоя не хотела!»

Официальная церковь не считала кощунством силой навязывать свои таинства старообрядцам; почему бы им и не прибегать ко всевозможным ухищрениям, чтобы избегать того, что с их точки зрения было не таинством, а осквернением? С этого момента оказалось найденным то оружие, которым они пользовались на протяжении двух веков: откуп – освобождение от насильственного обращения с помощью денег. То, что Аввакум выражал здесь без точных формулировок, без четких разграничений, но не без крепких словечек, в которых он сам потом раскаивался, но, в сущности, высказываясь очень умеренно и глубоко мудро, – это было не что иное, как весьма нужная наука: казуистика старообрядчества.

В конце Аввакум, подтверждая получение предсмертного послания Авраамия, добавляет: «Пускай згорел за Христа! Любо мне гораздо! А здесь Киприяну голову отсекли». Затем он обращается, в частности, к некоему Борису, возможно, Борису Афанасиевичу, боярскому сыну, которого он некогда порицал за робость и нерешительность. Он, видимо, хочет знать, играет ли он теперь какую-нибудь роль среди московских христиан, и говорит ему: «На всяк день по дважды в день кажу вас кадилом и домы ваша, верных рабов Христовых, и понахиды пою, и мертвых кажю, и благословляю вас крестом Христовым (…) пятью днем, по всяком правиле. А ты за меня кланяешься ли Богу-свету?» Далее оба узника, Епифаний и он, просят благословения Досифея: «Отец святый, моли Бога о нас!» Наконец, Епифаний, чтобы подтвердить свое согласие с посланием, прилагает и свое собственное благословение[1781].

Аввакум не ведал покоя, и когда к нему не поступало срочных запросов, он принимался за какое-либо исследование, требовавшее значительного времени. Легче всего ему было комментировать Священное Писание; этим он занимался и ранее, и эта форма богословского творчества позволяла ему делать экскурсы в более близкое прошлое, а также и в настоящее. Беседа «О Божестве и о твари» была лишь комментарием к книге Бытия, две последние беседы разбирают стих за стихом Послание к Римлянам и Евангелие от Матфея. Тем же путем он идет и сейчас, выбирая на сей раз несколько псалмов.

Каждый раз, когда Аввакум принимается за текст, он как будто сперва хочет добросовестно выполнить свою задачу. Он объясняет псалом 102 и делает ряд совершенно правильных нравственных выводов. И вдруг у него вырывается как бы восклицанием: «Ныне-же равны вси здесь на земли; нечестивии ж и паче наслаждаются». При первом же удобном случае чувство его прорывается. В связи со словами псалма «И царство Его всеми обладает», он разражается грозной филиппикой против никониан. В псалме 83 он отправляется от слов: «Ибо птица обрете себе храмину и горлица гнездо себе, идежи положи птенца своя» и толкует:

«На птицы указует пророк, изряднее же на горлицу: ибо та птица печалная, егда осиротеет после мужа своего – горличища, потом за инаго посягает и на сыром древе не обитает, но на сухом садится, а и та-де гнездо имеет к воспитанию птенцов. Сия птица образ носит хотящих наследовати спасение. Всякому правоверному печаловатися паче всего подобает о умершей грехми души своей и сырости ошаятися, еже есть толстых пищ и пития, и ясти и пити толико, еле живу быти токмо, птенцы свои полагати всегда во гнезде, еже есть во церкви Божии, ум, и смысл, и желание неотложно имети, и расти, и питатися словом Божиим (…) О горлице в Лексиконе писано».

Аввакум, очевидно, имел в своем заточении одну из тогдашних энциклопедий, называвшихся Алфавитами и Лексиконами, так как он часто ссылается на них именно под этими названиями[1782]; впрочем пользуется он ими свободно, исправляя где нужно текст книги своими воспоминаниями детства, когда он гонял голубей. Очевидно, под руками у него был и Маргарит, ибо в своих трудах он часто и притом довольно точно цитирует этот ценный сборник[1783]. Но в основном он пользовался Священным Писанием, богослужебными гимнами св. Иоанна Дамаскина[1784], творениями Андрея Критского[1785], Иосифа Сладкопевца[1786], из которых он знал наизусть целые отрывки; творениями святых отцов, житиями святых, Толковой Псалтырью, книгами Иосифа Евреина[1787]. Он много читал; во всех возможных случаях он стремился расширить свой литературный кругозор. Но все эти материалы переплавлялись, оживлялись, осовременивались в вечно кипящем котле его творческой мысли и чувства. Речь для него шла не столько об экзегетике, столько об апостольстве.

Псалом 40 позволяет сделать еще гораздо больше сближений с современностью. Сперва идет страшное предупреждение для тех, кто позволяет себе соблазниться никонианством. «Будет ти и самому жарко в день лют от Господа, а печеныя-те от веры живы будут там». Враги Давыда желали его смерти, а «Анна Ртищева мне говорила: а и Аввакум протопоп! коли тебя извод возмет!» Псалмопевец предсказывает обстоятельства Страстей Господних:

«А нынешние жиды, в огонь сажая правоверных християн, тоже ругаяся, говорят: аще-де он праведен и свят, и он-де не згорит! А кой не згорит, и оне иссекши бердышами, и паки дров насеченных накладут, да в пепел правоверных жгут, яко и там на кресте Христа мертва и ребра мужик стрелец рогатиною пырнул. Выслужился (…), пять рублев ему государева жалованья, да сукно, да погреб! Понеже радеет нам (…). Ох, ох, бедныя».

Псалом 41, как говорит Аввакум, учит тому, чтобы не отчаиваться во время преследований.

Псалом 44 объясняется в общем смысле до стиха 18. Затем, без видимой причины, Аввакум вспоминает героев, которые сами идут в огонь во славу Господа. Он, который обычно учит ненавидеть не людей, а дьявола, приходит в состояние крайнего гнева, называя никониан собаками, Никона – чародеем, который околдовал людей и паче всего царя! Он ему польстил, называя его в сочиненных им ектениях «благочестивейшим», а несчастный и право подумал, что нет такого святого, как он! Подобно Навуходоносору действует! И даст ли ему еще Бог покаяние после того, как он пролил столько крови!

«В коих правилах писано царю церковью владеть и догматы изменять (…)? Толко ему подобает смотрить и оберегать от волк, губящих ея, а не учить, как вера держать и как персты слагать. Се бо не царево дело, но православных архиереов и истинных пастырей (…), не тех (…) пастырей, иже и так и сяк готовы (…) перевернутца. (…) Хороши законоучителие! Да што на них дивить! Таковыя нароком наставлены, яко земския ярышки, – что им велят, то и творят!»

Далее он обращается к царю: «Кайся вправду Манасия (…) Виждь, начальних согрешения какову беду миру наносит (…) Престани-де, государь, проливати крови неповинных; пролей в то место слезы (…), расторгни узы седящих в темницах и изведи живых закопанных в землю; припади к коленом их с покаянием, да умолят о тебе Бога».

Вспоминая трех узниц, Аввакум не может удержаться от того, чтобы не воспеть им хвалу. Не бойтесь ничего, венцы небесные вас ожидают!

Но эти обращения к дорогому его сердцу царю Алексею не остаются отвлеченными мыслями; он облекает их в форму непосредственного призыва, в своего рода письма – правда, так и не отправленные. «Вот, царю! – такова основная мысль этого воззвания, – коли тебя притрапезники-те твои Давыдом зовут, сотвори и ты Давыдски к Богу покаяние о себе».

«Рцы по рускому языку: Господи помилуй мя грешнаго! А кирелеисонот отставь; так елленя говорят; плюнь на них! Ты ведь, Михайлович, русак, а не грек. Говори своим природным языком; не уничижай ево и в церкви, и в дому, и в пословицах. (…) Любит нас Бог не меньше греков; предал нам и грамоту нашим языком Кирилом святым и братом его. Чево же нам еще хощется лутче тово? Разве языка ангельска? (…) Да аще бы и ангельски говорили – Павел рече, – любве же не имам, бых яко медь звенящи (…). А ты, миленькой, посмотри-тко (…). Всех ли християн-тех любишь? (…) Меня хотя и не замай в земле-той до смерти моей; иных-тех распусти (…). Сын твой после тебя распустит же о Христе всех страждущих и верных по старым книгам (…). Тако глаголет Дух Святый мною грешным, рабом своим: и здесь то же будет после тебя! И ты послушай меня, зделай доброе при себе, дондеже еси в животе»[1788].