Протопоп Аввакум и начало Раскола - Пьер Паскаль

Будучи новгородским митрополитом[1747], Иоаким снял со светских должностных лиц обязанность взимать эти сборы и поручил это дело благочинным и выборным из духовенства. Он наказывал запрещением пьянство, превышение власти, а также всякую небрежность или преступную снисходительность[1748]. Во избежание ссор и столкновений он установил между духовными лицами определенный порядок старшинства: сначала шли архимандриты, потом определенные игумены, затем некоторые протопопы, наконец, другие игумены и ключари[1749]. Он активно продолжал военные действия против Соловков[1750].

6 сентября 1673 года полковник Иевлев, который в предшествующем году сменил Волохова и не добился никаких значительных успехов, был, в свою очередь, заменен воеводой Мещериновым. Весной 1674 года началась правильная осада монастыря; его стали безжалостно обстреливать из пушек. Но отчаянная попытка наступления лишь подняла дух оборонявшихся. 28 декабря 1673 года они решили прекратить молитвы за царя. Архимандрит Никанор ходил по оборонительным валам, кадил пушки и окроплял их святой водой, поощрял пушкарей к тому, чтобы они не жалели пороха и не промахнулись по воеводе, если только он покажется. Среди защитников были и боязливые: некоторые иеромонахи не решались пропускать имя царя в свих молитвах, некоторые хотели бежать; иным это и удавалось. Несколько подозрительных лиц, как например известный поп Геронтий, были изгнаны. Наступил день, когда в Соловках оставалось только два иерея; но и они отказывались служить. Никанор сказал: «Обойдемся без них; служить будем сами». В октябре Мещеринов, невзирая на инструкции из Москвы, снял осаду. Никакие оправдания, вроде ссылок на отсутствие пороха и продовольствия, не помогли. Он получил строгую отповедь Москвы. От него требовали возобновления военных действий непосредственно после распутицы и никоим образом, под страхом смертной казни, не прекращать их даже зимой. После нескольких лет проволочек Москва твердо решила «покончить с бунтом расколь ников». Есть все основания думать, что Иоаким играл определенную роль в этом решении.

Не успел новый патриарх прийти к власти, как сразу же почувствовали его настроения и, более того, его твердый кулак. На протяжении сентября и октября он заставил собор принять целый ряд мер, направленных на упорядочение церковных дел. Для начала он издал распоряжение, согласно которому сбор денежных средств для церкви был полностью, уже во всех епархиях, изъят из рук светских лиц[1751]. Затем были изменены границы некоторых епархий с тем, чтобы все города одного воеводства подчинялись одному и тому же епископу, без чересполосицы[1752]. Отчисления, делаемые причтом епископу, непрерывно дотоле увеличивавшиеся, были строго регламентированы; сперва это было сделано в отношении Патриаршей области[1753]. В то время еще не было печатного Чиновника; вследствие этого в различных епархиях наблюдался значительный разнобой. Была образована особая комиссия, чтобы составить русский Чиновник на основе греческого, некогда переведенного в Москве Афанасием Пателаром[1754] и одобренного Макарием и Паисием. Тем временем определили в точности облачения для различных церковных сановников: патриарху присваивалась митра «блаженнейших патриархов греческих», а также титул «великого господина» (а не «государя» – титул, который имели Филарет и Никон), митрополитам разрешалось носить саккос с колокольцами и рясу по-гречески с длинными рукавами только в пределах их епархий; архиепископам и епископам дозволялось носить только снова по-гречески черные клобуки[1755], но никоим образом не саккос.

Еще не истек год, как Иоаким положил конец тому, что казалось ему возмутительным нарушением правил. 9 ноября 1674 года царский духовник протопоп Благовещенского собора Андрей Постников был арестован и закован в кандалы. На следующий же день царь заступился за него. Однако патриарх обвинил его в сожительстве с женщиной, а также и в том, что он, Постников, произносил против патриарха угрозы, и остался непоколебимым. Царь смог только предоставить своему исповеднику охрану из двадцати стрельцов, чтобы охранить его от новых актов насилия. Наконец, 30 декабря он добился его помилования. Впоследствии, невзирая на патриарха, Постников оставался у него в полной чести[1756].

После устройства этих дел Иоаким заинтересовался вопросами об иконах и о книгах. Он предписал осуществлять строгое наблюдение над иконописцами, чем, впрочем, он только претворил в жизнь решения собора 1667 года[1757]. Он воспретил помещать в книги картинки, обычно заимствовавшиеся из-за границы[1758]. 23 июля 1675 года он предписал, чтобы все новые издания «читались бы в его присутствии и, прежде представления царю, получали бы его одобрение»[1759]. От этого общего решения он перешел к более частным. 12 августа он запретил составлять какие бы то ни было службы святым без особого патриаршего разрешения. 22 августа он открыл кампанию против новых – русских – святых, начав с того, что вычеркнул в Прологе житие Дионисия, архимандрита Троицкого монастыря[1760].

В августе 1675 года появился, по просьбе Иоакима, особый указ, который, идя уже прямо наперекор веяниям времени, воспретил иноземные прически, немецкие кафтаны, короткую стрижку волос. За нарушение полагалась опала, виновные были сразу же найдены и подвергнуты наказанию[1761].

Красной нитью через всю деятельность Иоакима проходит идея хорошо администрированной, послушной церкви, в которой отсутствует мистический момент, церкви, которая верна греческим образцам, но отталкивается от западных влияний, будь то протестантских или латинских, и является, вместе с тем, национальной. Иоаким снова пытается проводить, хотя и в более скромном масштабе, но с той же последовательностью и энергией, план Филарета. У него нет теократических замыслов Никона и не больше чисто религиозных устремлений, чем у его менее замечательных предшественников Иосифа и Иоасафа. Он уже принадлежит государственной церкви, той своеобразной церкви, которую Петр в дальнейшем приспособит к своим нуждам, но фундамент которой он уже обрел заранее приготовленным.

Естественно, на патриаршем престоле Иоаким продолжал ту борьбу со старообрядцами, которую он начал архимандритом и продолжал митрополитом. Он недостаточно глубоко жил верой, чтобы понять их сомнения, их привязанность к старине, их идеал высокохристианской жизни – понять то, что даже бессознательно чувствовал тот же Никон. Он мог видеть в них только врагов, врагов вдвойне, ибо они восставали и против церкви, и против государства. Он рассматривал их как своего рода опасных сумасшедших, которых надлежало без всякого милосердия преследовать, а в случае нужды и истреблять.

Боровские узницы стали первыми жертвами подобных представлений этого прапорщика в рясе. По его мнению, они еще обладали чрезмерной свободой. Было решено расследовать их положение; вслед за чем мучения их возобновились с новой силой. Родион Греков прятался от преследований в подвале мещанина Памфила. Пришли делать обыск. Подвергнутый пытке Памфил никого не выдал. Обливаясь кровью, он не забыл напомнить своей жене, чтобы она отнесла «светом тем» (Морозовой и ее соузницам) «луку печенова решето». Несмотря на эти гонения, Морозова смогла еще 10 и 11 января 1675 года иметь с Меланией и своим старшим братом[1762] трогательное и памятное свидание[1763].

Затем последовал последний удар. На Фоминой неделе 11–18 апреля в тюрьму ворвался подьячий и захватил все, что было у узниц: пищу, одежду, книги, иконы, лестовки, оставив каждой лишь по одному платью. Стражу стали строго допрашивать о посетителях узниц. Через два месяца, в день свв. Петра и Павла дело повел уже известный дьяк Кузмищев: он отдал на сожжение Иустинию; Марию он посадил с уголовниками. Феодору и Евдокию он перевел в подземный каземат, где не было ни света, ни воздуха. Он воспретил страже под страхом смерти давать им пить или есть. Тут началось их истинное мученичество. У каждой было лишь по одной одежде: они не могли ни сменить ее, ни вымыться. Вши и черви не давали им спать. Милосердные воины, рискуя собственной жизнью и прячась друг от друга, спускали им на веревке то пять-шесть сухарей, то одно-два яблока или несколько огурчиков. То они имели питье без еды; то, наоборот, еду без питья.

Евдокия после двух с половиной месяцев страданий не вытерпела и слегла. То был конец. Вместе с сестрой они прочли отходную, 11 сентября она умерла. Феодора обвязала ее тело тремя бечевками во имя Пресвятой Троицы и сообщила страже. Тело извлекли. Вместо того, чтобы почернеть, оно становилось изо дня в день все светлее и светлее, так что стража удивлялась этому чуду. Через пять дней с разрешения царя ее, завернув в одну мешковину, похоронили тут же в тюремной ограде.