Протопоп Аввакум и начало Раскола - Пьер Паскаль

Эти две редакции были менее распространенными, чем первая. Возможно даже, что последняя редакция оставалась в Пустозерске вплоть до 1675–1676 года. В этот момент Аввакум решил направить ее одному из верных и в связи с этим добавил к книге, в дополнение к уже имевшемуся введению, также и новое предисловие[1717].

Тем временем написал свое Житие также и инок Епифаний. Натолкнул его на это Аввакум. Благочестивый монах, подражая протопопу, рассказывает о своих злоключениях, начиная с юности, проведенной в Соловках, и вплоть до пустозерских казней. Тон Жития также разговорный. Полный искренности, он рассказывает о себе, показывая себя таким, каким он был в действительности; перед нами вырисовывается человек без большого образования, без особого ума, скорее наивный, отнюдь не желающий играть какую-либо роль, без смелости, без активного героизма, очень во всем этом отличающийся от своих сотоварищей; однако перед нами встает образ человека, исполненного мира и чувства долга, стремящегося прежде всего к одиночеству и молитве. Его счастием является молитва и изготовление крестов. Он уже перенес и готовится перенести все – лишь бы не отступить от веры; но, думает он, следует ли скрывать свои слезы от перенесенных страданий? Он постоянно задается вопросом: и зачем только я отправился в Москву к царю? Пользы никакой, а в моем отшельничестве мне так хорошо жилось. Эти свои чувства он отнюдь не скрывает. Он позволяет нам достаточно ясно представить себе жизнь поморских отшельников. Он рассказывает нам довольно много поучительных видений и красочно описывает бесовские наваждения – именно о них побуждал его писать Аввакум, однако повествование его лишено внутренней последовательности, в композиционном отношении оно слабо, у него отсутствуют яркие краски; оно коротко, рассказ его не изобличает особого таланта. Кстати сказать, он принимался за свое Житие два раза: оно отсылалось два раза. Пишет он его в адрес двух верующих: Симеона и Афанасия, который посетил его в тюрьме. Житие не имело такого же успеха, как Аввакумовское, однако же получило определенное распространение[1718]. Все, что шло из Пустозерска, представлялось манной небесной.

V

Письма семье, Морозовой, христианским общинам

Пока узники использовали свой вынужденный досуг на споры и неспешное писание этих фундаментальных сочинений, великое ожесточение 1670–1672 годов несколько успокоилось и костры зажигались лишь изредка. Соловки еще держались. Общины старообрядцев сумели вновь сплотиться на прежних местах или сорганизоваться на только что вновь осваиваемых местах; наряду с чем они установили и более регулярную связь как между собой, так и с пустозерскими отцами.

На Мезени произошла следующая сцена. К концу 1672 года пустозерский воевода Леонтий Неплюев, придя в Окладникову слободу, встретился с третьим сыном Аввакума, Афанасием, которого оставили на свободе, как еще слишком юного.

Последовал страшный вопрос: как крестишься? Мальчик, которому в это время было около восьми лет, вытянул большой и указательный пальцы и сложил три других. Воевода ограничился тем, что сказал ему: «Где отец и мать, там будешь!» На что Афанасий ответил: «Силен Бог. Не боюся». Вернувшись в Пустозерск, Неплюев выразил Аввакуму свою похвалу твердости его сына[1719]. Подобного рода терпимость была бы совершенно невозможна шестью месяцами раньше.

Есть все основания предполагать, что переписка Аввакума с семьей так и не прерывалась. «Спаси Бог, Афанасьюшко Аввакумович, голубчик мой, – пишет он, – утешил ты меня». Интересно, что Аввакум сочетает здесь, употребляя привычное уменьшительное и торжественное отчество, и свою нежность отца и свое уважение к исповеднику веры. Далее он поручает ему «девок» Марью да Акулину и предупреждает его в отношении искушения:

«Не гнушайся их, – пишет он, – что оне некогда смалодушничали (…). И Петр Апостол некогда так зделал, слез ради прощен бысть. (…) Разговаривай братии: не сетуйте-де о падении своем выше меры (…). Да и батюшко-де по воле Божии вас прощает и разрешает, дает прощение в сей век и будущий. Впредь не падайте (…). Един Бог без греха, (…) человечество немощно, падает яко глина и востает яко Ангел».

В том же письме Аввакум вливает бодрость в сердце доброй Анастасии, которая, возможно, была озабочена какими-нибудь материальными заботами. Ведь с тех пор, как боярыня Морозова оказалась в заключении в Боровске, она потеряла свою самую деятельную покровительницу! А сама заключенная, разве безмерно не страдала она, имея на руках маленьких детей и тревожась за своего еще более несчастного мужа? Аввакум напоминает ей, что ничто телесное не имеет значения, что важно только спасение души, что сам он отдал последнюю рубашку бедному. «Наг оттоле и доныне, – уже три года будет, – да Бог питает мя, и согревает, и вся благая подает ми изобилно». Всегда и везде Господь. «А нынешнюю зиму потерпите толко маленко: силен Бог, – уже собак-тех (…) отдаст нам в руки», как отдал протопопу Пашкова[1720].

Это письмо было написано в начале зимы 1672/1673 г. Несколько позже Аввакум стал прилагать усилия к тому, чтобы доставить хоть несколько строк своим друзьям в Боровске. С этой целью он обратился к одному из своих друзей, Симеону, который запросил его о его состоянии и, вероятно, имел возможность как-то снестись с ними. И здесь снова звучит призыв к мученичеству: «Пойди же ты со сладким-тем Исусом в огонь! (…) Ну, голубки, там три отрока: а вас здесь трое же и весь собор православных с вами же! Не предстоящу пророку Даниилу со отроки в пещи, но духом купно с ними, тако и я: аще и отдален от вас, но с вами горю купно о Христе Исусе, Господе нашем». Притом в письме в начале и в конце содержатся два высказывания, исполненные изумительного смирения: «Горазд я, Семеон, есть да спать (…) Глуп ведь я гораздо, так, человеку ни к чему не годно: ворчю от болезни сердца своего». Были у Аввакума дни, когда он становился противным самому себе[1721]. Наконец, все еще не получая никаких известий, он уже криком души выражает свое беспокойство: «Свет моя, еще ли ты дышишь? Друг мой сердечный! Еще ли дышишь, или сожгли, или удавили тебя? (…) Чадо церковное, чадо мое дарагое Феодосья Прокопьевна, провещай мне, старцу грешному, един глагол: жива ли ты?» И этот суровый духовный отец, который ранее нередко почти грубо, с мужицкой жестокостью унижал важную боярыню, теперь воспевал ей, как дорогой сестре, величайшие похвалы, наполненные глубокого лиризма:

«О, светила великия, солнца и луна Руския земли, Феодосия и Евдокея, и чада ваша, яко звезды сияющия пред Господем Богом! (…) Вы забрала церковная и стражи дома Господня (…). Вы два пастыря, – пасете овчее стадо Христово на пажитех духовных (…). Вы ангелом собеседницы и всем святым сопричастницы, и преподобным украшение! Вы и моей дряхлости жезл и подпора, и крепость и утвержение! (…) Язык мой короток, не досяжет вашея доброты и красоты; ум мой не обымет подвига вашего и страдания. (…) Воистину подобни Сыну Божию: от небес ступил, в нищету нашу облечеся и волею пострадал».

Юный Иван Глебович также упокоился в небесных селениях. Протопоп отдавался воспоминаниям о нем. Затем он переходил к основной теме. «С Феодором там себе у Христа ликовствуют». Затем, назвав юродивого, он сразу меняет тон: «Поминаешь ли Феодора? Не сердитуешь ли на него? Поминай-су Бога для, – не сердитуй! (…) Обо всем мне пред смертию покойник писал: стала-де ты скупа быть, не стала милостыни творить и им-де на дорогу ничево не дала (…) Да уже Бог вас простит! Нечево старова поминать: меня не слушала (…) Да што на тебя и дивить! У бабы волосы долги, а ум короток». Даже в заключении он не может вполне отказаться от прежней иронии: «Побоярила: надобе попасть в небесное боярство»[1722].

Ближе всего к Аввакуму всегда были его жена и дети; затем ближайшим другом его сделалась Морозова. Но при этом он отнюдь никогда не пренебрегал прочим своим духовным стадом. Теперь, при внешнем успехе никонианской церкви, оставалось лишь то малое стадо, о котором говорит Христос. Но как только он счел момент благоприятным, по-видимому, в 1674 году, он направил своей пастве послание, исполненное советов и утешений.

«Возлюбленнии мои, ихже аз воистину люблю[1723], други мои о Господи, раби Господа Вышнего, светы мои! Имена ваша написана на небеси!

Еще ли вы живы, любящии Христа, истиннаго Сына Божия и Бога, еще ли дышите?

Попустил их Христос, предал нас в руки враг. Уш-то я, окаянный, достоин ранам сим.

Жаль мне стада верных, влающихся и скитающихся в ветренном учении[1724] (…). Да что делать? Токмо уповати на Бога, рекшаго: не бойся, малое Мое стадо, яко Отец Мой благоизволи дати вам царьство[1725].