Протопоп Аввакум и начало Раскола - Пьер Паскаль

От Пресвятой Троицы спор перешел на Пятидесятницу. Дух Святой сошел на апостолов огненными языками. Но как понимать это? Федор говорил, что Дух Святой вселился в на апостолов не существом, но «благодатью даров». Аввакум же видел в огненных языках лишь благодать Параклита, ибо сущность Параклита пребывает неизменной и недвижной. Нигде не видно из Писания, чтобы сущность передвигалась. Глядите-ка: Дух Святой, Лицом своим, нисходит, раздает дары и восходит. Так дети только говорят[1685].

Спор по этому вопросу, как и по другим, был безрезультатным. Налицо был тот факт, что Федор в серьезном вопросе отказывал в послушании своему духовному отцу. Аввакум видел себя вынужденным наказать его: он его проклял и сотоварищи его сделали то же самое. Это происходило примерно в октябре 1670 года. Бедный дьякон, покинутый всеми, лишенный возможности попросить духовного совета, оказался перед лицом серьезнейших сомнений; в Москве он был анафематствован церковными властями; в Пустозерске – своими друзьями! Однажды в Филиппов пост, когда он лежал на лавке после заутрени, он услышал голоса, которые повторяли хором: «Оскверниша завет Его, разделишася от гнева лица Его», – и далее: «Истинною Твоею потреби их!» Голоса умолкли, и он не знал, к кому они относились: к никонианам или к его пустозерским противникам. Он сообщил о слышанном последним, но они только смеялись над ним и ни в какой мере не были тронуты его рассказом[1686].

Когда наступил Великий пост 1671 года, споры отошли на второй план и все изгнанники объединились в героическом подвиге великого постничества: сорок дней надлежало не принимать никакой пищи. Аввакум и Епифаний строго придерживались правила: они не пили даже тепловатой воды, которую позволял себе Лазарь. Но скоро у них уже не хватило сил совершать службу. Дьякон со своей стороны распускал в воде сухари и пил «квасную воду». По истечении десяти дней все вместе решили позволить себе пить, но при том и Федор должен был пить только одну чистую воду. Лазарь до конца выдержал этот строгий пост. По истечении двадцати дней Аввакуму показалось, что это неправильно: он перестал пить. Однако он заболел: он стал поливать себе грудь водой и натирать снегом; от этого он почувствовал себя лучше. Начиная с четвертой субботы Епифаний и дьякон больше не выдержали: им позволили пить и есть по субботам и воскресеньям. Аввакум полоскал рот и горло квасом и иногда глотал несколько крошек хлеба. В четверг на пятой неделе он совершенно изнемог от слабости. Приближалось время службы… Он подумал и, вздыхая, отмерил три ложки кваса и пять – воды, смешал их и проглотил. То же он сделал и в пятницу. В субботу он сделал просфору, отслужил обедню и причастился. В воскресенье он выпил квасу. Но на последней неделе он стал поститься уже полностью; лишь увлажняя рот, чтобы иметь возможность совершить службу. Протопоп немедленно составил описание этих подвигов[1687].

Но Федор продолжал оставаться в положении человека, осужденного всеми, и в то же время не видящего за собой никакой вины. На протяжении трех последних недель поста он со слезами и воздыханиями молил Бога открыть ему, осужден ли он также и Его судом. В понедельник на Пасхальной неделе, когда он отдыхал после вечерни, за окном раздается тихий голос: Господи Исусе Христе, Сыне Божий, помилуй нас! Он ответил «Аминь» и стал смотреть. «Яко молниин зрак блистается светел некто» и говорит: «Се благословен еси! Мир ти, святче Божий!» Вслед за этим видение исчезает. Благословен, а не проклят! Таков ответ Божий. Следовательно, диавольской является анафема никониан, неспра ведливой и продиктованной одной лишь страстью является анафема Аввакума[1688].

Споры возобновились и затронули новые области. Федор, в сущности, довольствовался имевшимися формулами и оставался в православии скорее в силу ограниченности мысли, чем в силу глубины богословского проникновения. Аввакум же искал найти в богословских формулах насколько возможно ясно выраженное содержание; дерзновение его не имело пределов, и, имея в своем распоряжении лишь природный ум и внутреннюю добросовестность, он увлекался и создавал странные учения.

Если Аввакум не мог допустить, чтобы Дух Святой существом своим сошел на апостолов, то это объяснялось тем, что это казалось ему противоречащим принципу Божественной недвижности. Простая единица Божества, которое не ограничивается никаким местом, которая всецело несказанна, которая, по святому апостолу Павлу[1689], обитает в свете неприступном, не может существом своим пребывать у твари.

Божественное провидение – везде, думал он, везде – Всемогущество Божие. Всем управляет, все видит и все слышит Его Всевидящее Око. Но Существо Божие пребывает превыше всего в свете неприкосновенном и не перемещается ни на земле, ни под землей.

Но в таком случае, как следует понимать сошествие на землю Бога-Слова? Сказать, что Бог-Слово был существом своим и в гробу, и в аду, и в раю с разбойником, и пресуществение на престоле с Отцом – означало ведь разделять на четыре Единого Сына! Нет!

«Бог бо не преложа существа своего сниде на землю, вочеловечився за мирский живот и спасение, не отлучным существом Божества своего (…) совершив тайну, сиречь: благодати сила излияся (…) соступив с небесе силою благодати своея к нам весь в чистую Деву. Весь благостию, а Существом горе со Отцом»[1690].

Таким образом, Аввакум возвеличивал трансцендентность Божества, но он подчеркивал также и человечество Христа. Некоторые хотели отличить человеческую природу Христа от «грубой» человечности и понимали буквально образы св. Иоанна Дамаскина. Они утверждали, что Христос вошел в Пресвятую Богородицу ухом и неизреченно вышел боком[1691]. По-видимому, и Федор допускал это. Аввакум протестовал, говоря, что Господь вошел в Пресвятую Богородицу естественным, хотя и таинственным образом, не нарушая ее Приснодевства, и что, приняв плоть от крови Пресвятой Богородицы, он вышел из нее тем же образом, а не через бок[1692]. А Божия Матерь вполне естественным образом, без чуда, питала своим молоком того, кто питает всю тварь.

«У Пречистыя Матери (…) млеко бысть (…) сосал титечки Свет наш. Потом и хлебец стал есть, и мед, и мясца, и рыбку, да и все ел за спасение наше. И винцо пияше, да не как, веть, мы – объядением и пиянством, – нет, но благоискусно дая потребная плоти. Болши же в посте пребывая. Ну, Федор, болши тово не ковыряй, не досаждай Божеству. Христос вся наша воспринял, кроме греха, плоть совершенну со страстми ея. Знаешь ли, с которыми страстми? сиречь, бояшеся, и утруждашеся, и потяше, спаше и скорбяше. А не те помышляй страсти, как ты воруешь»[1693].

Столь исполненный подлинного человечества, как мог Христос, взошедший на небо и воссевший одесную Отца, быть в то же время Сыном Божиим? Лазарь не постигал этого. Он представлял себе так, что и по Воплощении Пресвятая Троица продолжала восседать так: Отец посередине, Сын одесную, а Дух Святой ошуюю, как царь с детьми; Христос же, согласно его мнению, занял четвертый престол[1694]. Принял ли Аввакум это странное воззрение?

Федор утверждает это, но мы имеем лишь одно отдельное высказывание, согласно которому Христос восседает, как Бог-Человек, одесную Бога Отца на царском престоле; «не пехай поганым-тем своим языком с престола-тово царскова к ногам Отца»[1695].

Отсюда вытекает, что Аввакум прежде всего утверждал раздельноличность и равенство Троических Ипостасей, что, как ему казалось, оспаривал Федор; вывести отсюда, что он «четверит Троицу», было бы слишком смелым. Для Федора Аввакум оказывался нечестивее никониан; для Аввакума Федор впал в иудаизм. Оба написали своим друзьям. Необходимо было объяснить, почему протопоп проклял своего духовного сына. Мы не знаем, написал ли он об этом царю и царевнам, как уверяет Федор, во всяком случае он написал своим друзьям, «чудному составу по образу Святыя Троицы», как он любил выражаться, «Феодоре в Евдокее, Евдокее в Феодоре и Марии в Феодоре и Евдокее»!

«Увы мне, грешному! Ей, слезам достойно есть: у меня здесь диявол от десных ссору положил, – в догматах считалися, да и разбилися. Молодой щенок, Федор дьякон, сын духовной мне, учал блудить над старыми книгами и о Святей Троице предкнулся, и о Христове во ад сошествии и о иных, догматствуя по-никониянски, нелепотно. В книге моей написано и послано к вам о Господе. Аз же, не утерпев безумию его, и слышати не мог хулы на Господа Бога моего, отрезал его от себя и положил под клятвою, не ради внешних досад, – ни, никакоже, – но ради безстудства его на Бога и хулы на старых книг. Буди он проклят, враг Божий!»[1696]