Протопоп Аввакум и начало Раскола - Пьер Паскаль

Абеляр утверждал, что душа Христова сошла во ад не по существу, но как бы лишь проявилась там. Его учение было отвергнуто в 1140 году Сиенским собором, а также и папой Иннокентием II, но было снова подхвачено Пиком делла Мирандолой. Лютер учил, что Христос сошел во ад нераздельно и телом и душой, следовательно, после какого-то возвращения к жизни, но до Воскресения. Это, по Лютеру, произошло в одно мгновение. Этого понимания лютеране держались до середины XVIII века. В католической церкви, согласно блаженному Августину и Фоме Аквинскому, считается наиболее вероятным – хотя это отнюдь не является обязательным догматом, – что в то время как Тело Христово пребывало в гробу, сошла во ад одна Его Божественная Душа в неразрыв ном, правда, единении с Его Предвечной Сущностью Бога-Слова, так что Христос весь был и в аду, и в гробнице[1669].

На Руси, после исправления книг архимандритом Дионисием, слегка коснулись этой проблемы. Цветная Триодь 1604 года содержала следующий стих: «Во гробе плотски, во аде же с душой» (пребывал Ты, Христе). Справщики, ссылаясь на Синаксарь, исправили: «во гробе с плотию». Этим они хотели подчеркнуть, что Слово Божие не отделилось и не отошло от Пречистой Плоти Христовой на Кресте[1670]. В 1627 году противники Лаврентия Зизания, пользуясь первоначальной редакцией и, правда, не уточняя до конца мысль, предполагали, однако, что лишь Душа Христа сошла во ад[1671].

Когда этот вопрос поднялся в Пустозерске, дьякон Федор сослался на этот самый стих Триоди. Он утверждал только следующие три положения: Тело пребывало три дня и три ночи в гробу; Душа одна пребывала три дня и три ночи в аду, затем было Воскресение[1672]. Это не удовлетворяло любознательную и критическую мысль Аввакума. Он думал, что подобное толкование не учитывало всех богословских мнений по этому вопросу. В «Просветителе» Иосифа Волоцкого была одна фраза, которую цитировал Федор и которую Аввакум считал нечестивой, что душа Христа без тела была взята в ад диаволом и смертью[1673]. С этого началась его попытка углубить и уяснить свою веру в это догматическое положение; не зная ни постановки вопроса прежними авторами, ни их гипотез, он наново, одним росчерком, хорошо ли, плохо ли, написал эту книгу догматического богословия.

Верить, что Христос был схвачен диаволом и смертью – это кощунство. Опустив главу, предал Он дух, это означает, что Он Владыка над жизнью и смертью, ибо человеку присуще сперва испустить дух, после же того опускается и глава. Нет, Христос сошел во ад во славе, чтобы изгнать смерь и диавола и дать жизнь всем горемыкам.

Он сошел во ад весь и телом и душой. Иначе Златоуст не проповедовал бы «горе аду, вкусившу плоть Его». Иначе Иоанн Дамаскин не писал бы в своем сочинении против иконоборцев в Сборнике, изданном в 1642 году, что плоть и божество «никогдаже разлучишася друг от друга, ниже во утробе матерни, ниже в крещении, ниже на кресте, ниже во аде»[1674]. Иначе церковь не возвещала бы: «уязвен бысть ад в сердце, прием прободеннаго копием в ребра»[1675]. Не одну только душу принял ад, но и тело, и «вострепета», когда увидел в теле и душе Бога-Слова, нашу «Надежу». «Надуло ево, бытто змия Вавилонскаго, да и разорвалась утроба-та несытая. Пресекло тело Христово чрево адово. Слава Богу: “подите, бедные тюремщики, из тюрмы вон, Бог простил Адама со адамленки”, да и вышел со святыми из земли». «Говорит Епифаний Кипрский: «Христос на земли: “веровахом, Христос в мертвых: с ним снидем, да (…) научимся, како сущим во аде просветил есть проповедник”»[1676].

Итак, Тот, кто снисшел во ад, – это не просто Бог, не просто Человек, но Христос: воплотившийся Бог. После крестной смерти и погребения Христа душа Его была вознесена в руки Отца[1677]. Плоть Его во гробе три дня лежала и не истлела без души (песнопения Страстной субботы). Сын Божий – Бог-Слово не познал изменения. Он «давал тлителю-тому, сиречь смерти-той, зубы вотневать, да оскомина на зубы пала, не могла згрысть». Божество было в гробу, но как бы скрыто. Но на третий день душа вернулась в тело и воссоединилась с ним, и свершилось единение «вечное, бессмертное, Божественное». Христос восстал и поверг «враги своя вспять»[1678]. Христос сошел во ад как победитель, душой и телом, и Божество Его светилось там более блистательно, чем на Фаворе.

Когда же совершилось и какова была длительность нисхождения Христова во ад? Вопрос этот как будто не смущал Аввакума: согласно духу его учения и нескольким оброненным им словам, это сошествие было мгновенным, быстрым, как вспышка молнии; но в другой раз он говорит о трехдневном пребывании в аду. Вслед за этим, по его мнению, и произошло Воскресение. На сей раз тихо, исполненный мира, явился Христос мироносицам и ученикам[1679]. Что касается разграничения между возвращением души и воскресением, Аввакум на этом особенно не останавливается, но это разграничение вытекает из самой сущности его учения и из употребляемых им терминов: «восста» (в отношении возвращения души в тело) и «воскресе» (в отношении общения Христа с мироносицами и учениками в земных условиях).

Поп Лазарь встал на сторону Федора[1680]. Аввакум твердо держался своего, горячо убежденный в том, что его учение одно истинно и что Федор идет по гибельному пути. Он считал его отщепенцем, раскольником, или же, более снисходительно, именовал его еще желторотым. «Федор, а Федор, – говорил он, – ты молод, не знаешь про сие, а я уже стар (…) давно ведаю, от святых книг научаем»[1681]. Спор длился десять лет до самого конца.

Однако сначала, после того как выяснилось расхождение, спорящие стали пытаться уточнять проблему о снисхождении в ад и снова стали думать о неразрешенном ими вопросе о Пресвятой Троице. Эти двое верующих XVII века снова подняли древние споры, волновавшие первоначальную церковь. Оба они обращались как к Никейскому, так и к Афанасьевскому Символу веры. Но как только они пытались снова продумать свою веру, то незнание точной терминологии увлекало их в опасные преувеличения. Федор до такой степени ярко чувствовал единство Божества, что он словно вмещал лишенных собственного образа Сына и Святого Духа в недра Отчие. Это было савеллианство, почти отрицание Троицы; следовательно – иудаизм, еврейская вера. Аввакум возмущался: «По твоему, кучею надобе, едино лице и един образ?» Однако сперва он ограничивался тем, что утверждал раздельноличность. Он находил образ этого в традиционной иконе Троицы: под дубом Мамврийским «три ангела сидят в равенстве святых образов, еже есть всем трем един образ по равенству (…) три солнца незаходящия, три света присносияющая (…). Им власть едина и господство». Дальше он не шел. Сколь же безумен был, по Аввакуму, дьякон, занимавшийся тайнами, «о чем вси богословцы умолчаша, и нам заповедаша выше писанных не мудрствовати»[1682].

Подобная позиция была глубоко мудрой. Но в спорах всегда есть соблазн перейти границы. Трудность заключалась в установлении надлежащего отношения между единством и троичностью. Аввакуму недоставало понятия субстанции, выясненного схоластиками. Утверждая всегда равенство Лиц, употребляя выражения: «лицо», «образ», «ипостась», «со став», утверждая единство воли и царства, он лишь с большим трудом мог утверждать самый концепт того, что, обозначенное разными атрибутами, было единым. Казалось, он разделял «единое существо» («естество») на три; он употреблял выражение «Трисущная Троица». Он мыслил себе «Три Потока», истекающие из Единого Божественного Источника. Напечатанная при Иоасафе Триодь в 6-й песне канона на Преполовение давала ведь формулу: Поклонимся трисущней Троице? Неясность усугублялась тем изобилием синонимов, которыми пользовались старые переводчики для передачи одного и того же понятия.

Позднее Аввакум ощутил потребность в уточнении терминологии, однако не преуспел в этом. Сравнения не способствовали уяснению вопроса. Для Федора Троица была единым камнем, испускавшим три света. Нет! – отвечал Аввакум. – Троица – это три света, единым сиянием горящие! Как Петр, Павел и Иоанн Богослов суть три, имеют единую человеческую природу, так Отец, Сын и Святой Дух суть три, но имеют единую божественную природу. Однако же Аввакум пребывал бесспорно православным, когда, отсылая Федора к первой попавшейся «бабе поселянке», влагал ей в уста: «Троица есть неизреченнаго существа, треми имены[1683], три лица, трисвятая, триприсносущная (…) едино существо в трех составех (…) едино трие и трое едино»[1684].