Протопоп Аввакум и начало Раскола - Пьер Паскаль

Таким образом, старая вера оставалась живой и крепкой. Теряя преданных ей верующих в одном месте, она их находила в другом. Из глубины тюрем взывала она к вновь обращенным.

В течении многих лет жил в Москве в Симоновом монастыре весьма известный монах по имени Трифилий. Уже до 1666 года он написал сочинение против новых книг, которое осталось неизвестным, поскольку оно попало в руки игумена Феоктиста[1622], того самого, что обучил и духовно воспитал инокиню Меланию и представил ее Морозовой; как будто он руководил и Анной Амосовной. Он был настолько неоспоримым авторитетом среди верующих, что Морозова в 1669 г. сердилась на детей Аввакума, когда те порицали его и его учеников[1623]. Великое гонение 1670 года его не пощадило: он был заключен в Кирилло-Белозерский монастырь, в зловонную тюрьму под башней, в которой никто не мог выдержать более трех дней. Он уже пробыл там год. Слава его еще возросла… Говорили, что он все время боролся со злыми духами, но благодаря помощи сил небесных побеждал их[1624]. После этого его участь несколько улучшилась. Во всяком случае, его келья стала местом стечения паломников. Авраамий называет в числе отцов и исповедников веры и его имя. Приходили к нему за советом издалека, считали, что он обладает особыми духовными силами. Однажды в то время, как несколько боярских детей из Москвы беседовали с ним, посланцы из Курженской пустыни принесли ему запечатанное письмо. Не вскрывая его, он сразу же ответил, что все, что было напечатано при пяти первых патриархах, было одинаково хорошо и истинно. Вопрос же, предложенный ему, был точно следующий: что нужно думать о книгах патриарха Иосифа? Его учение по этому вопросу совпадало с учением Аввакума, так же как и с учением одного весьма известного его ученика, находившегося еще на свободе в Москве, – отца Иоасафа. Таким образом наладилось почти постоянное общение между Кирилло-Белозерским монастырем и Москвой[1625].

Даже в Москве не удалось полностью изолировать Авраамия. Юная дочь воеводы Замятни Леонтьева Евдокия была целиком предана новообрядческой вере и без всяких зазрений совести посещала церковную службу как в своем приходе, так и в Новодевичьем монастыре. Ее отец умер, надлежащим образом напутствованный от официальной церкви, даже принявший иноческий чин, и она находила большое утешение в воспоминании об этой христианской кончине. Но вскоре она узнала от одной служанки, чья сестра находилась в услужении у княгини Пелагеи Григорьевны, вдовы князя Петра Волконского, что некий портной по имени Иосиф, человек «безмерно искусный и духовный», часто посещает слуг этого дома, проповедуя им пост и молитву, и что чтение его вызывает слезы. Евдокия сейчас же послала за Иосифом: она заказала ему сшить ей верхнюю одежду. Он заходил к ней три или четыре раза и говорил о старце Авраамии, заключенном в Мстиславском дворе; она подробно расспросила его об этом «духовном муже» и в заключение решила послать к нему с милостыней, чтобы он поминал ее отца. Иосиф спросил тогда, как напутствовали ее отца. – «Прихоцкой священник причащал по-нынешнему, как мы и все причащаемся» – «Во что де будет Бог поставит, а нынече де на просвирах печать переменена». При высказанном сомнении девушка залилась слезами. С той поры она стала переписываться с Авраамием: «Досточтимый и святой отче, помолись за отца моего. Да простит ему Господь. Да оповестит он нас, получила ли покой его душа, хотя и не получила настоящего святого причастия. Вся моя надежда на тебя (…) ибо душа его, клянусь, мне дороже своей…» Сама она уже была обращена. И по некоторым выражениям ее письма видно, что она обратила к своей вере также и свою семью: свою мать Марию и брата Федора. Вскоре же она стала восторженной поклонницей старой веры, преданной ей всем сердцем: «Ведай, достойный и святой отче, я доверила свою грешную душу твоей святости; как ты повелишь, так я и сделаю, ибо ты воспитал множество учеников (…) И ныне я молю вас, святые и достойные отцы, скажите мне, в чем нуждаетесь, в пище либо в чем ином, во имя любви ко Господу».

Таким-то образом вербовались новообращенные, путями потаенными и неведомыми, но бесчисленными. В данном случае новообращенная не оказалась счастливой: были обнаружены ее взаимоотношения с Авраамием, ее записки были перехвачены, она предстала перед органами церковной власти, дала себя убедить в том, что исправленные Требники были предпочтительнее старых и признала свои ошибки[1626]. Но даже из своего заточения Авраамий, по-видимому, продолжал до последней минуты направлять и наставлять верующих. Он обращался с посланиями «к отцем и братиям, купно и сестрам о Христе»[1627], к своим духовным дочерям Феодосии Морозовой и Евдокии Прокопьевне и к другим набожным женщинам[1628], к одному другу Божьему[1629], отвечая на их вопросы о приходе антихриста. Он записал для своих друзей рассказ о своем аресте и о возмутительных обстоятельствах своего допроса[1630]. Он составил очень длинную челобитную царю, которая, впрочем, скорее предназначалась не ему, а служила целям религиозной пропаганды: в этом послании он рассказывал о чудесах в Пустозерске, о бедствиях, которые навлекла на себя Русь новшествами Никона, а также возвращался к ранее обсуждавшимся вопросам: об изменениях в Символе веры, о крестном знамении, об аллилуие и Исусовой молитве, о четырех– и осьмиконечном кресте, о посохе со змеями и о зверином числе 666[1631]. Он закончил большую книгу, которую назвал «Христианоопасный щит веры»; в книге было сорок шесть глав, и иные из них были очень пространны[1632]. Авраамий, если не говорить о его идее об антихристе, уже появившемся на Руси, и возможно, в образе Никона, кстати, весьма робко высказанной, не был творцом-созидателем; он пережевывал избитые доводы, в его манере писать не было оригинальности. В литературе он открывает собой плеяду подобных компиляторов, «сборники» которых в течение более чем двух столетий будут подогревать веру и жажду знаний старообрядцев, чтобы затем лишь попасть на равнодушные полки больших библиотек. Но своим убежденным словом, своей искренностью, неуязвимой твердостью, мягкостью и здравым смыслом, а равно всюду им распространяемым преклонением перед пустозерскими отцами и, наконец, своим мученичеством он приобрел подлинно огромную силу воздействия.

Действительно, и в Москве, перед лицом упорного сопротивления сторонников старой веры, применяемые до сих пор поблажки прекратились. Даже лица, высоко стоявшие на иерархической лестнице, не были в безопасности. В доме боярина Салтыкова взяли его дворецкого Исаию: его пытали на дыбе и огнем и сожгли за городом[1633]. Молодого Ивана Хованского секли розгами[1634].

Авраамий в течение 1670 и 1671 годов подвергался строжайшим допросам, многочисленным перемещениям и притеснениям без числа: однажды хитрый митрополит Павел, в бешенстве от того, что не мог сломить его упорство, дернул его за бороду и надавал ему пощечин. 13 августа 1670 года его лишили сана, остригли и предали гражданскому суду. Извлекли его из тюрьмы лишь для того, чтобы в начале 1672 года предать сожжению на костре на Болотной площади[1635].

Боярыню Морозову не беспокоили в течение всего 1670 года, несмотря на ее деятельность и ее связь с пустозерскими ссыльными, с одной стороны, и с Авраамием, с другой стороны. Ее положение при дворе было выгодным для московской общины, но угнетало ее мужественную душу. Наконец, 6 декабря она добилась у игумена Досифея столь долго вымаливаемого ею монашеского пострига[1636]. Теперь она более чем когда-либо подчинилась руководству инокини Мелании и уже окончательно распростилась с миром антихриста. 22 января 1671 года она, ссылаясь на болезнь ног, отказалась выполнять свои обязанности при бракосочетании царя с Натальей Нарышкиной. Алексей прекрасно понял, что она считала его впавшим в ересь. В конце лета он через различных посланцев, между прочим, через ее шурина Урусова, посоветовал ей подчиниться, чтобы не навлечь на себя большого несчастья. Она ответила, что предпочитает смерть, и при каждом случае исповедовала свою веру. В это тревожное время ее сестра княгиня Евдокия ее почти не оставляла. 14 ноября она отпустила пятерых странствующих монахинь, которым давала приют; Евдокия, предупрежденная мужем, что в тот день за ней, без сомнения, придут, оставалась у нее до самой ночи. И тут Иоаким, архимандрит Чудова монастыря, и Иларион Иванов ворвались к ней со своим отрядом и стали допрашивать Феодору (она приняла это имя при постриге) и ее сестру. Они оставались непоколебимыми. Ксения Ивановна и Анна Соболева, одни оставшиеся в хоромах (те, кому наиболее угрожала опасность, ушли в надежные места), последовали их примеру.