Протопоп Аввакум и начало Раскола - Пьер Паскаль

Керженец был новым необжитым краем, и в нем не было освященной церкви, где можно было бы служить литургию. В этом отношении он стоял ниже Поморья. Тут, на Керженце, ждали главным образом и больше всего набожных странников, священников и мирян, приносивших из какого-нибудь более счастливого места запас Святых Даров, который чаще всего доставлялся в простом холстинном мешке, не привлекавшем внимания. Из этих запасов верующие сами причащались затем в течение долгих месяцев. Нужда заставляла прощать многое, а в будущем приходилось прощать и еще больше, так как Святые Дары становились все более редкими. Их всячески старались продлить, дробя на мельчайшие частицы, разминая их в неограниченном количестве муки, либо только соприкасая их с этой мукой, делая это столько раз, столько это было необходимо. Благодаря этому уже в самом разгаре XVIII века старообрядцы уверяли, что Святые Дары, оставленные Досифеем, неистощимы, даже если бы понадобилось причащать ими сто тысяч верующих в течение пяти тысяч лет[1611].

В южных районах Поволжья гонение, либо только предполагаемое, либо уже начатое, к тому же сопряженное со всеми прочими бедами времени, казалось, так ярко сочеталось с ожидаемым приходом антихриста, что многие не захотели вообще больше жить на свете. Крепостничество усиливалось, отряды Разина гуляли повсеместно. Ужас расправ, длившихся уже более трех месяцев, поражали воображение: одиннадцать тысяч человек, умерщвленных рукою палачей! Предместья Арзамаса с их виселицами, на которых болтались от сорока до пятидесяти тел, со свежеотрезанными головами, истекавшие кровью, с живыми людьми, посаженными на кол и вопиющими до третьего дня – все это являлось как бы прообразом ада[1612]. В этой атмосфере ужаса и отчаяния представление о том, что прежняя вера будет запрещена не только теоретически, как было до сих пор, но и в действительности, на практике вызвало мистическое безумие. «В том же году [1672], – пишет неизвестный летописец из Нижнего, – в Нижегородском Закудемском стану во многих селех и деревнях крестьяня (…) по прелести их с женами и с детьми на овинах пожигалися»[1613].

Эти овины были очень небольшими деревянными постройками, где обычно перед обмолотом сушили снопы: снизу тут была устроена топка. Ничто так быстро не воспламенялось, как эти срубы. Там могли поместиться не более шести человек. По свидетельству Аввакума, там, где он родился и жил, «тысящи з две и сами миленкие от луквых-тех духов забежали в огонь»[1614]. Таким образом, вокруг Княгинина и Мурашкина запылали сотни и сотни семейных костров. Люди привязывались один к другому, чтобы предотвратить бегство малодушных, убоявшихся в последнюю минуту смертного часа. Кто-то один, оставшийся на свободе, разжигал огонь; затем он, если хватало решимости, сам бросался в пламя, либо, если его охватывал страх, убегал[1615].

На Дону другими беглецами был создан новый центр старой веры. Надо сказать, что у казаков с существовавшей церковью вообще были лишь часто прерывающиеся отношения. Для населения около тридцати тысяч душ существовало только две церкви: собор в Черкассах и церковь в Усть-Медведице при Преображенском монастыре, освященная в 1662 г.; в других местах были лишь простые часовни. В отношении же московского правительства казаки вели себя совершено как автономная республика: были то союзниками, то врагами, то просто порой безразличными выжидавшими момента зрителями событий. Смелая вылазка Разина достаточно показала это. Таким образом, гонимые старообрядцы находили на Дону, помимо безопасности, и благодатную почву для проповеди.

Первым пионером в этой религиозной колонии, чье имя дошло до нас, был священник Иов Тимофеевич. С ним мы уже встречались в связи с его служением у Покрова в Ракове, а затем в церкви Святителя Николы, что на Красных Холмах. Среди его учеников был тот самый монах Гавриил, что позднее сыграл столь значительную роль в старообрядчестве[1616]. Когда после церковного собора от Иова потребовали изъявления покорности, он прибегнул к своему излюбленному средству защиты – бегству. Вместе со своим другим учеником, Нифонтом, он направился в степные просторы Юга, но на пути остановился между Рыльском и Курском: тут к нему примкнули другие беженцы, и в 1669 году был основан Льговский монастырь.

Иову было дано откровение о будущем, но он стал действовать и рассуждать и практически, что показывает, что он столько же полагался на Провидение, сколько и на свой реалистический и практический ум. Он подумал о том, что он уже стар и что верующих по-старому священников недостаточно. Подумал он соответственно и о том, что архиепископ Тверской Иоасаф был посвящен в августе 1657 года, то есть до церковного собора и, следовательно, получил сан священника до Никона; он охотно, подумал Иов, стал бы осуществлять и проводить старые обряды, а священство, дарованное им, было бы вполне действительным. Иов направил к нему своего близкого человека, мирянина, с просьбой посвятить его в сан. Архиерей ведь не мог быть ожесточенным новатором: он был, главным образом, великим строителем[1617]. Он дал свое согласие. С той поры преемственность священства, казалось, была упрочена. Но постепенно гонение распространялось все более: в 1672 году Иов, в сопровождении большого количества монахов, послушников и верующих, взял посох странника и ушел[1618] – на этот раз к казакам. На небольшой речке Чир, в пятидесяти верстах от ее слияния с Доном и в трехстах от Черкасс, он основал новый скит с церковью во имя Покрова; под покровительством казацких властей это иноческое поселение долго процветало: в начале 1677 года там насчитывалось двадцать монахов и более тридцати послушников.

Слава о старце Иове уже широко распространилась в Москве, и эта слава все больше увеличивалась вплоть до самой его кончины в 1680 году[1619]. Она-то и привлекла на Дон других беглецов: попа Савелия и двух ино ков, которые к 1676 году обосновались невдалеке от устья Хопра, а также попа Пафнутия, который к 1678 году основал скит на реке Цымле. Две колонии старообрядцев существовали также на Белой Калитве, недалеко от слияния обеих рек[1620]. Старообрядческие общины Дона заставят о себе говорить до конца XVII века.

Для гонимых было еще одно направление, по которому они могли искать спасения, то были знаменитые брянские и карачевские леса на юго-западе. Там и был основан Милеевский скит, где в 1676 г. настоятелем был некий Досифей. Самые смелые из проповедников старой веры порой выходили из лесов, чтобы появиться в Белеве или Калуге. Многие же шли дальше, к Стародубью. Это лесистая местность находилась на границе с Польшей и была завоевана Русью в 1654 году, заселялась она всякого рода беглецами из той и другой страны. Район этот пользовался как бы своего рода фактической автономией. Первые старообрядцы появились там в местечке по названию Понуровка в 1667 году; в 1670 году село Азаровка было в основном заселено ими; затем заселилась и слобода Демьянки; те, кто уже в 1676 году находились в Стародубье, пришли из Москвы по приглашению полковника Гавриила Дащенко. Архиепископ Лазарь Баранович, которому область подчинялась в церковно-административном отношении, был человеком веротерпимым: тогда как повсюду старые книги преследовали, он в 1677 году заставил вернуть жителям Демьянки отнятые у них прежде книги. Поэтому-то, вероятно, в 1678 году Козма, приходской священник церкви Всех Святых на Кулишках, и оставил Москву, направляясь на юго-запад и взяв с собой человек двадцать прихожан. Эта новая колония обосновалась в Понуровке. В Замишево, на самую границу, пришел из Белева поп Стефан. Ни Козма, ни Стефан не считали, впрочем, возможным привезти из своих церквей антиминсы, так как антиминсы освящались всегда для точно указанного престола и их нельзя было переносить. В Стародубье же не было церкви. Божественная служба совершалась в избах, а так как литургию служить не могли, то довольствовались Преждеосвященными Дарами, сохранившимися у обоих попов[1621].

III

Темницы и узники: Трифилий, Авраамий, Морозова и Урусова

Таким образом, старая вера оставалась живой и крепкой. Теряя преданных ей верующих в одном месте, она их находила в другом. Из глубины тюрем взывала она к вновь обращенным.

В течении многих лет жил в Москве в Симоновом монастыре весьма известный монах по имени Трифилий. Уже до 1666 года он написал сочинение против новых книг, которое осталось неизвестным, поскольку оно попало в руки игумена Феоктиста[1622], того самого, что обучил и духовно воспитал инокиню Меланию и представил ее Морозовой; как будто он руководил и Анной Амосовной. Он был настолько неоспоримым авторитетом среди верующих, что Морозова в 1669 г. сердилась на детей Аввакума, когда те порицали его и его учеников[1623]. Великое гонение 1670 года его не пощадило: он был заключен в Кирилло-Белозерский монастырь, в зловонную тюрьму под башней, в которой никто не мог выдержать более трех дней. Он уже пробыл там год. Слава его еще возросла… Говорили, что он все время боролся со злыми духами, но благодаря помощи сил небесных побеждал их[1624]. После этого его участь несколько улучшилась. Во всяком случае, его келья стала местом стечения паломников. Авраамий называет в числе отцов и исповедников веры и его имя. Приходили к нему за советом издалека, считали, что он обладает особыми духовными силами. Однажды в то время, как несколько боярских детей из Москвы беседовали с ним, посланцы из Курженской пустыни принесли ему запечатанное письмо. Не вскрывая его, он сразу же ответил, что все, что было напечатано при пяти первых патриархах, было одинаково хорошо и истинно. Вопрос же, предложенный ему, был точно следующий: что нужно думать о книгах патриарха Иосифа? Его учение по этому вопросу совпадало с учением Аввакума, так же как и с учением одного весьма известного его ученика, находившегося еще на свободе в Москве, – отца Иоасафа. Таким образом наладилось почти постоянное общение между Кирилло-Белозерским монастырем и Москвой[1625].