Протопоп Аввакум и начало Раскола - Пьер Паскаль

В Москве, со времени всех отъездов, изгнаний и отступничества, преданная христианская община группировалась вокруг особняка Морозовой и инока Авраамия.

До самой смерти царицы Феодосия не оставляла последнюю, выполняя свои обязанности возле нее: 1 октября 1666 года, по просьбе царицы и в честь новорожденного царевича (Ивана), ей были возвращены прежде конфискованные поместья[1549]; 1 сентября она еще присутствовала на пиру[1550], а ее сын Иван уже начал свою карьеру стольником; 21 марта 1670 года они оба внесли вклад в Новоспасский монастырь в память своего мужа и отца боярина Глеба[1551]. Вращаясь в придворных кругах, благородная боярыня внешне держала себя как прежде. Но из своего дома она сделала настоящий монастырь. Монахиня из Жабынской пустыни, находившейся недалеко от городка Белева, по имени Мелания, названная матерью Александрой, исполняла обязанности игуменьи, ей все повиновались и даже сам Аввакум называл ее своей «матерью» и «начальницей». Это была женщина благородного происхождения и очень рассудительная; она властной рукой вела свою паству и не боялась ничего[1552]. Помимо Прокопия и Акиндина, своего духовника и руководителя, Феодосия принимала и проезжих гостей: монаха Спиридона, также из Жабынской пустыни, некоего дьякона Феодосия из Перевысьевской пустыни, находившейся в Вологодском крае и основанной когда-то одним другом Неронова[1553], и, конечно, многих других. Она получала письма с Мезени и из Пустозерска. Таким образом, она общалась с верующими как столицы, так и провинции. Она находила способы приютить и укрыть их посланцев, через своих слуг передавала им новости и оказывала им всяческую помощь. В других знатных семьях Москвы были свои приверженцы старой веры, как, например, у Салтыковых, Хованских, Долгоруких, Хрущевых, Хилковых, Волконских, но вдова Морозова имела перед ними то преимущество, что не зависела ни от кого и могла свободно располагать как своим временем, так и состоянием.

Однако не женщина правила ими всеми. Настоящим духовным и нравственным руководителем московского старообрядческого христианства был, хотя и находившийся сам под властью пустозерских «отцов», Авраамий, прежде юродивый во Христе Афанасий, ставший ныне монахом. Он провел некоторое время в скиту. Затем возвратился в Москву. У него была сильная поддержка, которой он широко пользовался для своих верующих, в лице Бориса Остолопова, племянника патриарха Иоасафа, находившегося тогда во Владимире: туда он совершал частые поездки верхом на лошади, деньги за которую ему выплачивала община[1554]. К этим временным заботам о нуждах верующих присоединялось его убеждение в скором приходе антихриста: много размышляя по этому поводу, он дошел даже до особого толкования Писания. Согласно его мнению, антихрист должен был появиться не на Западе, а на Руси; Никон, кстати ска зать, весьма на него походил[1555]. В этом он расходился с Аввакумом, но нисколько от этого не любил и не уважал его меньше прежнего, почитая его как «настоящего ученика Христова» и как своего наставника во всех добрых делах. Он посылал ему пироги, высказывал свои сомнения[1556], а главным образом, хранил, переписывал, перерабатывал и распространял его сочинения. Например, он составил в 1668 или 1669 году новую редакцию его первой челобитной к царю по возвращении из Даурии, содержавшую рассказ о его испытаниях: это был любопытный, наново сделанный труд, в котором язык приближается к простонародному и где в датах был наведен определенный порядок. Вместо «уже в течение десяти лет проливается кровь христиан» тут читалось «уже пятнадцать лет». Здесь же эпитеты «православный, благочестивый, христолюбивый» по отношению к царю, а равно и выражения покорности ему и дружбы к нему, как и звание патриарха, оставленное Никону, были неуклонно упразднены. Столь глубоки были изменения, происшедшие в умах за эти пять лет[1557].

Авраамий с благоговением принимал все то, что шло из Пустозерска. В толстую книгу вписывал он повествования и тексты как напечатанные, так и рукописные, как свои собственные, так и другие: все пригодное для служения старой вере; он не преминул, в частности, внести туда отрывки из «Ответа православных» и письмо дьякона Федора какому-то монаху[1558]. Добрая слава об этом деятельном и плодовитом распространителе истинного учения, которого еще не затронуло ни одно запрещение, ни одно суждение, была велика даже в официальной церкви[1559].

Однако началось следствие. Дознание это Морозовой пока не коснулось: она стояла слишком высоко и, кроме того, сумела вовремя спрятать подальше своих самых компрометирующих сторонников и тех, кто знал слишком много, как, например, ее слуга Игнатий Иванов[1560]. Зато Авраамий был обретен следственными органами в церкви Троица-на-рву, где он жил затворником; его повлекли оттуда, крича, что не может быть отшельников средь бела дня в городе[1561], и потащили на Мстиславский двор. Это случилось ночью в субботу 13 февраля 1670 г. При нем нашли письма, полученные от Феоктиста, Антония, Неронова, недавние записки от дьякона Федора и Аввакума. Его допросили на следующей же неделе, первой неделе поста, то есть между 15 и 21 февраля. При допросе митрополит Павел особенно настаивал на его взаимоотношениях с Аввакумом. Тут обнаружилась роль Тита и с недавних пор Ивана, сына Аввакума[1562]. Было ясно, что все нити вели в Пустозерск и на Мезень. Решение было принято быстро: 23 февраля Иван Елагин получил пятьдесят рублей на путевые издержки, чтобы отправиться на Север и совершить скорый суд на Мезени и в Пустозерске[1563].

Елагин получил все полномочия, чтобы вести следствие и предпринять нужные меры воздействия. Но была одна оговорка: не трогать Аввакума. Единственное воспоминание, которое царь сохранил о своем прошлом, – это было его дружеское отношение к протопопу.

VI

Казни на Мезени и в Пустозерске

Около середины марта – зимой путешествуют быстрее – Елагин прибыл в Окладникову слободу. Он был военным, полуголовой в одном из тех стрелецких полков, которым со времени смут 1662 г. царь поручил охрану своей особы. Он знал местность и тамошних людей, так как служил там раньше воеводой с 1661 по 1663 год[1564]. Он не собирался вступать в богословские споры. Местный воевода, добряк Греков, попробовал было вступиться, но он его отстранил. Кстати сказать, Греков и двух лет не пробыл на Мезени[1565]. Затем он велел привести обвиняемых: жену и сыновей Аввакума, Федора и Луку. Допрос заканчивался решающим вопросом: «Как ты, мужик, крестишься?»

Иван и Прокопий сначала были тверды. Елагин приказал их повесить. Тогда они отреклись: смерть внушала им страх. Ведь и апостол Петр отрекся от своего Учителя! Об Анастасии нам ничего не известно: невероятно, чтобы она проявила малодушие, как они, и к тому же ее муж ей этого не простил бы. Но ведь она была женщина: судья обрек ее на участь ее детей. Всех троих заключили в земляную тюрьму, без сомнения, то была на половину врытая в землю изба, не имевшая иного доступа света, кроме как через узкое слуховое окно. Таким образом думали уничтожить всякое общение с Мезенью.

Юродивый Федор показал, что не был двуличным: он без колебаний принял повешение.

Лука был молодым мещанином из Москвы: двадцати пяти лет, единственный сын вдовы, сапожник по профессии. Его знали как кроткого, мягкого, не по летам вдумчивого человека. Он полностью проявил себя. Он ответил: «Верую и творю крестное знамение, как мой духовный отец протопоп Аввакум». Других обвинений против него не было: Елагин не посмел казнить его своей властью. Он заключил его в тюрьму и запросил Москву. Есть все основания думать, что он велел его повесить, уже проезжая через Мезень при своем возвращении и получив ответ из Москвы[1566].

После этого чрезвычайный комиссар отправился в Пустозерск. Следуя инструкции, он должен был заставить четырех ссыльных подписать формуляр, которым они высказывали свою покорность церкви и церковному собору, свое признание измененного Символа веры и нового крестного знамения. В таком случае они получали помилование и свободу; в противном случае их ждала казнь. Они составили свою формулу исповедания: «Мы святых отец церковное предание держим неизменно, а палестинскаго патриарха Паисея с товарыщи еретическое соборище проклинаем». Затем они высказывали свое мнение о ересиархе Никоне и о иных вещах. В течение трех дней Елагин убеждал их уступить – они отказывались.