Протопоп Аввакум и начало Раскола - Пьер Паскаль

Если послание было компрометирующим, прибегали к хитрости. Инок Епифаний изготовлял кресты, которые отправляли на Мезень, где они встречали вдвойне благосклонный прием: как кресты и как изделие исповедника веры; в обмен Анастасия добывала то, чем можно было поддержать узников. Для ловкого мастера было нетрудно умело приготовить внутри креста тайник, в который клали тайные послания[1507]. Однажды Епифаний смастерил тайничок даже в бердыше – правда, это стоило Аввакуму его шубы и полтины, пришлось заплатить стрельцу, чтобы он покрыл дело[1508]. С Мезени эти послания направлялись в Москву Ивану, а Иван передавал их Титу, который, в свою очередь, рассылал их по назначению.

Тит часто должен был являться в хоромы Морозовой, так как между Феодосией и Аввакумом переписка была очень активной[1509]. Хотя ее духовным руководителем и был ловкий человек, земляк Неронова, Прокопий Иванов, которому, несмотря на его преданность старым обрядам, удалось с 1657 года удержаться в должности приходского священника в церкви святого Саввы Стратилата, что на Знаменке[1510], она никогда не упускала случая, несмотря на дальность расстояния, посоветоваться с тем, кто, по существу, был для нее выразителем воли Божией. Она заботилась о его благосостоянии. Она посылала Анастасии для него деньги, которые, правда, не всегда доходили, а равно и различные вещи[1511]; однажды по его просьбе она отправила венчик [ «главотяжец»] и саван[1512].

От этой переписки осталось очень немного. От Морозовой сохранилось четыре письма или отрывка, охватывающие период 1668–1670 го дов. Рядом с любимым отцом, светом и радостью ее души, она ничтожество, грешница, ленивая, повергнутая в грех, невыносимая для всех людей; она молит его дать ей благословение. Затем она изливает свои горести. Московская община раскалывается: наши духовные лица тянут вкривь и вкось, почти нет людей, стоящих за правду. В особенности она пишет:

«А дети твои не так живут, как ты: пошли за Федором ходить и у него переняли высокоумье великое на себя, и гордость положили, и никого человека не поставили, и всех стали обманывать. (…) не познали за грех, за него умирают. (…) А я сама такова была, чаяла себе доброго спасения, да немного душу не потеряла. Лют сей человек! (…) И сам ты, свет мой, уразумел, и мне говаривал, и я, грешница, мало слушала, у тебя же молила: “Вели жить!” (…) Меня Бог помиловал, что нет его у нас! (…) Пиши, свет, детям своим гораздо и запрети, чтобы им с ним не знаться, и помолися за меня, чтобы и меня Бог избавил от него. И тому Федору во всем запрети, чтобы в покаянии был. (…) А что к тебе ни пишет – то все ложь, прости меня Христа ради! Ну да, чу, послушает ли тебя? Бога забыл и детей твоих всякому злу научил. Зато та на меня твои дети и печальниы были».

Сзади, на полях она приписала: «Прости меня, грешницу, жалея так писала со слезами».

Также с оборотной стороны этого же листа, так как у него не было бумаги, Аввакум отвечает строго:

«Я детям своим велю Федора любить – добрый он человек: прежде тебя его знаю и давно мне сын духовный. Такова то ты разумна: не смогши с корову, да подойник о землю! Себя боло тебе бить по роже той дурной, как и я себя, четками»[1513]

Зная кипучий, нетерпимый характер своего Федора, Аввакум не хотел сначала помещать его у Морозовой, но та, видя в нем лишь аскета, святого, настояла на своем. И все же Федор посеял в ее доме смуту и раздоры: он представил ей духовных детей Аввакума «высокомерными» и «непостоянными», недостойными ее милости. Он соблазнил, если верить весьма смутным намекам, княгиню Евдокию Урусову, несчастливую в своей семейной жизни, которая была на волосок от полного падения[1514]. Тогда Феодосия выгнала его. В отместку он восстановил против нее всех, даже этих же самых духовных детей Аввакума. Он так ее оклеветал, что было невозможным не только об этом написать, но и даже сказать[1515].

Аввакум смотрел выше всего этого. Он не обращал никакого внимания на россказни Ивана и Прокопия о Морозовой и ее близких – Ксении и ее брате, о матери Александре, которая могла против них настроить боярыню, по-видимому, ненавидевшую Анастасию и ее сыновей. Он знал, что Федор мог нарушить свой долг смирения и христианской любви и что он вел жестокую борьбу со своей плотью. Но юродивый ведь был героем: этот героизм покрывал его каждодневные грехи. Он не мог запретить ему причастия, как того хотела Феодосия. К тому же он и его не щадил. Но Феодосия? Жалел ли он ее бедную мятущуюся душу? Не должен ли он был мягче относиться к ней? Феодосия в то время была еще, правда, милосердной и добродетельной, но все же знатной «верхней» боярыней, фактически не отказавшейся от светской изысканности. Но именно потому что он чувствовал ее необыкновенную чистоту, ее душу, он обходился с ней резко, грубо, испытывая ее, чтобы довести ее до подлинного подвижничества. И вот – он обвиняет ее.

Он ей повторяет, что лучше бы она сама себя обвиняла, чем бранить других. Он упрекает ее в том, что она дает обирать себя разным паразитам, красноречивым на слова, и гонит от себя поборников правды, обильно угощает любителей романеей и рейнскими винами и в то же время считает по грошам те милости, что выдает страдальцам, пролившим свою кровь во имя Христово:

«Ну, полно мне того говорить! Помирися с Федором, помирися с детьми моими – добро ти будет; аще ли ни – то нехорошо будет. Напрасно покидаешь и Марковну: Марковна – добрый человек; я ее знаю. (…) Пожалуй, Бога ради, не отринь от себя детей моих духовных, Дмитрия попа с попадьею, а то слышу, что ты их изгоняешь»[1516].

Будущему предстояло оправдать как для юродивого, так и для боярыни поведение Аввакума.

Конфликт, столь пагубный как морально, так и материально для небольшой московской общины, вскоре прекратился. В самый острый момент уехали на Мезень Иван и Прокопий, Федор сопровождал их. Это произошло в конце 1668 года или в начале 1669 года. В течение некоторого времени Морозова еще смогла жаловаться на то, что на Мезени вскрывали ее письма к Аввакуму или его ответы[1517], но протопоп вскоре навел порядок и все позабылось[1518].

IV

Почта 1669 года; послание к царю

Прибытие Ивана с женой Неонилой, дочкой Марьей, Прокопия, Федора и еще одного ученика Аввакума – Луки заполнило весь дом в Окладниковой слободе. Вся большая семья была почти восстановлена, как в 1664 году в Москве. Тут был младший из мальчиков Афанасий, все три дочери: Агриппина, Акилина и Ксения; бережливая и достойная вдова Фетинья Ерофеева со своим сыном; молодая девушка Ксения, вероятно служанка, и несколько таинственных «вновь окрещенных», возможно, привезенных из Сибири, возможно, самоедов, недавно обращенных протопопом в веру на Мезени; наконец, некий Григорий, учитель Афанасия, который, увы, к концу своей жизни отказался от старой веры[1519].

Для четверых ссыльных эти многочисленные и преданные домочадцы, жившие в относительной близости, были твердой точкой опоры. Иван, более осведомленный и образованный, был более, чем Анастасия, способен установить связь с Москвой и другими старообрядческими общинами. С той поры послания, исходившие из Пустозерска, можно было переписывать, размножать, сохранять и пускать по всем направлениям с меньшей опаской, чем из столицы.

Если Аввакум и его друзья были руководителями душ и, следовательно, людьми, обязанными следить за событиями, писать письма и грамоты, чтобы наставлять верующих, они ни в какой мере не были ни политиками, ни писателями. Они прежде всего были духовными лицами и учили старой вере только лишь потому, что в ней была вся их жизнь. В изгнании духовная жизнь Аввакума оставалась той же, что в Москве.

В Пустозерске в 1679 году было три церкви: церковь Спаса, Введения и Никольская церковь[1520]. Приходской священник Введенской церкви по имени Андрей служил по старому Требнику[1521]. Было бы удивительно, если бы десятью годами раньше не нашлось священника, совершающего богослужение по старым книгам. Не исключено, что Аввакум имел возможность посещать храм и более или менее тайно совершать там богослужение, даже обедню на антиминсе старого освящения. По крайней мере, он получил там надлежащим образом освященные Святые Дары для самопричастия и для причастия своих собратьев. Тем не менее самыми доступными религиозными обрядами были те, что не требовали никакой помощи извне: домашние молитвы и чтение – у них были кое-какие книги и, кроме того, Аввакум всю Псалтырь знал наизусть[1522]. К этому нужно до бавить земные поклоны, умерщвление плоти, созерцание, духовные размышления и молитву. Самой силою вещей религия заключенных должна была становиться все более вдумчивой, богословски обоснованной и мистической.