Протопоп Аввакум и начало Раскола - Пьер Паскаль

Перфилий должен был вернуться в Москву. Ничто не помешало Аввакуму использовать этого гонца, чтобы доставить царю краткое письмо следующего содержания:

«Список з грамотки. Государь царь, державный свет, протопоп Аввакум не стужаю ти много, но токмо глаголю ти – радоватися и здравствовати о Христе хощу, и благоволит душа моя, да благословит тя Господь и света мою государыню царицу, и детишек ваших, и всех твоих, да благословит их дух и душа моя во веки. (…) Протопоп Аввакум не помнит тово ничево, благодатию Божию, что над ним делается. (…) Да и заплутаев тех Бог простит, кои меня проклинали и стригли. (…) Не оне меня томят и мучат, но диявол наветом своим строил. (…) Прости ж, государь, уже рыдаю и сотерзаюся страхом, и недоумением содержим есмь; помышляю моя деяния и будущаго судища ужас. Брат наш, Синбирский протопоп Никифор, сего суетного света отыде; по сем та жа чаша и меня ждет: Ох, увы мне окаянному и горе! Како отвещаю безсмертному Судии, Царю всех и Богу? (…) Подобает, государь, и во всем нам помышляти смерть, ад, небо; и отца нашего, протопопа Стефана, учение помнить. (…) Изволь, самодержавне, с Москвы отпустить двух сынов моих к матери их на Мезень, да, тут живучи вместе, за ваше спасение Бога молят; и не умори их с голоду, Господа ради. А обо мне, якож Богу и тебе годе: достоин я, окаянный, грехов ради своих, темнице Пустозерской. Умилися, святая душа, о жене моей и о детех»[1482].

Федор должен был содержаться в особом срубе, дабы он не встречался с другими заключенными и не говорил бы с ними, но все это писалось в расчете на постройку тюрьмы, но так как таковая в действительности не существовала, Федор мог свободно общаться со своими товарищами.

II

Соловки в открытом возмущении

Вновь прибывший, возможно, и не привез важных новостей из Москвы, но он не мог не знать, так как ехал через Холмогоры, об открытом мятеже на Соловках.

Уже в течение многих месяцев положение там было напряженным. Варфоломей мог дать собору 1666 года полное удовлетворение и воздержаться от подачи челобитной, испрашивавшей по крайней мере для Соловков сохранение прежних обрядов[1483]. Он мог сам трусить и колебаться. Это никоим образом не изменяло настроений огромного большинства монахов и даже по существу могло лишь побудить их к требованию его замещения более преданным настоятелем. Под предлогом разного рода преступлений, грехов и лихоимства умолили царя его низложить и назначить архимандритом Никанора, уже избиравшегося в 1653 году, либо ризничего Вениамина[1484]. То были верные сторонники старой веры. Не ожидая более ничего, заменили келаря Савватия, друга Варфоломея, Азарием.

С другой стороны, если Москва и не хотела ничего форсировать, у нее не было и намерения уступать в самом главном. 11 июля было подписано повеление, призывающее всех монахов безоговорочно подчиниться собору, строптивые же будут, как было сказано, объявлены отлученными от церкви. Они обязаны были строго повиноваться царскому посланцу под страхом самой тяжкой кары[1485]. Этим посланцем был архимандрит Сергий из Ярославля, которому было поручено осведомиться о жалобах, высказанных против Варфоломея, и получить согласие крупнейшего монастыря принять реформы. Он отправился в путь 14 августа во главе многочисленной свиты из духовных лиц и в сопровождении сотника Елисея Ярцева и десяти стрельцов, высадившихся на Соловках 4 октября 1666 г.[1486]

Комиссию по расследованию ждали. Встречена она была сразу же очень плохо. До всяческих переговоров отправили в Москву послание, в котором под видом просьбы легко можно было прочесть твердое решение ничего не изменять в унаследованных от святых Зосимы и Савватия обрядах. Послание сопровождалось угрозой покинуть монастырь, который ведь являлся также и пограничной крепостью. К этому посланию приложили руку все семьдесят монахов, умевших писать, остальные заставили грамотных расписаться за них; таким образом, единение в борьбе за старую веру теперь было полным[1487]. Это стало особенно хорошо видно, когда 6 октября собрался большой монастырский собор для прений с Сергием в присутствии всех жителей монастыря – итого, тысячи человек. Чтение официальной грамоты вызвало восклицания: «Мы де указу великого государя послушны и во всем ему, великому государю, повинуемся, а повеления о Символе веры и о сложении триех первых великих перстов к воображению креста Господня на лицах наших, и трегубыя аллилуии (…) и о новоизданных печатных книг (…) не приемлем, и слышати не хотим, и готовы все пострадати единодушно». Затем слово взял Никанор: «То де учение, что велят крестится тремя персты, есть предание латынское, печать антихристова, – и велел всем того отнюдь не примать, – а я де за всех вас готов к Москве ехать и пострадать». Своими одобрительными восклицаниями все скрепили этот отказ. По просьбе Сергия для обсуждения с ним каждого пункта был выделен иеромонах Геронтий, но всеобщий шум вскоре прервал беседу[1488]. После того как все разошлись, Сергий получил письменное заявление, в трогательных словах заверяющее о повиновении и преданности Соловков царю; оно, однако, заканчивалось так: «Аще ли великий государь царь на нас грешных фиял гнева своего излиет, лучше нам убогим временною смертию живот во веки получить, нежели началников своих, преподобных отец наших Зосимы, и Саватия, и Филиппа митрополита московского и всея Руси, и прочих святых предания оставити»[1489]. 11 октября великое посольство с поникшей головой покинуло непокорный остров.

После этого, за исключением одного путешествия Никанора[1490], связь между Соловками и Москвой была почти прервана; так продолжалось вплоть до приезда нового посольства. То был уже новый архимандрит, назначенный царем[1491], бывший начальник соловецкого подворья в Москве – Иосиф; с ним были Варфоломей, который должен был ввести его в должность, и Никанор, который после своего раскаяния добился возвращения в свой монастырь[1492]. Первые двое высадились на одном из островов архипелага 14 сентября 1667 года. Монашеский собор тут же предупредил их, что, если они будут служить по старым обрядам, их охотно примут, если же нет, то в них не нуждаются. На следующий день все монахи, с келарем во главе, отправились к Иосифу. Так как он объявил себя в единении с собором, то они его захватили силком и увели скорее как пленника, чем как настоятеля. Затем они тут же разнесли те тридцать девять бочонков водки и пятнадцать бочонков пива и меда, которые тот привез из Вологды. Собрание, состоявшееся 16 сентября, было более чем бурным: Варфоломея чуть не разорвали на куски. Монахи отказались подойти под благословение Иосифа; их представитель новый казначей Геронтий прочел составленные им писания, где старая вера искусно оправдывалась; он даже отказался посмотреть новые книги, привезенные из Москвы. Иосиф должен был ограничиться тем, что подал в Москве короткое переданное ему заявление: «Повели, государь, нам быти в той же нашей старой вере, в которой (…) вси благоверные цари и великия князи (…) и вси святии отцы угодили Богу. Аще ли ты (…) нам в прежней (…) в старой вере бытии не благоволишь (…), милости у тебя, государя, просим: помилуй нас, не вели (…) болши того к нам учителей присылать напрасно, понеже отнюдь не будем прежней своей православной веры пременить, и вели (…) на нас свой меч прислать царской, и от сего мятежнаго жития преселити нас на оное безмятежное и вечное житие (…), от всея души (…) милости о сем просим и вси с покаянием и с восприятием на себя великого ангельского чину на той смертный час готовы»[1493]. Тон этих челобитных из решительного становится теперь уже вызывающим.

Никанор, который предпочел не появляться с ненавистными спутниками, высадился в Соловках 20 сентября. Первым же монахам, встретившим его, он объявил: «Буду благословлять вас по старому». Этим он сразу отвергал московское свое отречение. Ставши перед Азарием и Геронтием, он поспешно снял свой греческий клобук. «Мне его силой надели!» Тут же состоялось примирение[1494]. Никанор фактически принял на себя управление монастырем. Два дня спустя переписанный начисто труд Геронтия был отослан в Москву с особым гонцом[1495].

Положение к концу 1667 года было следующим: двойной оплот – и православия, и царства – на Белом море вел себя по отношению к царю и официальной церкви, как независимая республика. Она нисколько не бунтовала; при всяком случае она высказывала в трогательных словах свою любовь к царю. Но в том, что касалось веры, в этом она не могла ему повиноваться, и она об этом объявляла каждый раз печально, но стойко. Пусть принуждает ее силой оружия, пусть выполняет царь свое дело! Она лучше умрет, чем изменит своей вере. Великий северный монастырь возобновлял в XVII веке спасительный завет: «Лучше повиноваться Богу, чем людям».