Протопоп Аввакум и начало Раскола - Пьер Паскаль

У воеводы было слишком много своих серьезных забот, чтобы интересоваться четырьмя никому не известными «фанатиками»; устроил их с грехом пополам в тюрьме и дело с концом. В феврале 1668 года остяки из Обдорска, объединившись в большом количестве с карскими самоедами[1463], приблизились к озеру, захватили рыболовные снасти, топоры, выделанные кожи и продовольствие – богатства воистину тут незаменимые. Тревога была велика: Неелов немедленно потребовал из Холмогор подкрепления в пятьсот человек, но прибыло лишь пятьдесят. В Пустозерске русские чувствовали себя осажденными: они не смели выходить за ограду города[1464]. Оленей уводили стадами либо убивали, рыбная ловля была затруднена, налоги и подати не поступали, а Москва все требовала и требовала и спрашивала даже недоимки. Кроме того, она предписывала организовать экспедиции для поисков руды на Урале и на острове Вайгач[1465].

При таких обстоятельствах, естественно, первыми пострадали заключенные: «А хлеба дают нам, – пишет Лазарь, – по полтора фунта на сутки, да кваса нужнова, – ей, ей, и псом больши всего метают! – а соли не дают, а одежишка нет же, ходим срамно и наго»[1466]. Аввакум писал: «А корму твоего, государь, дают нам в вес – муки по одному пуду на месяц; да о том слава Богу. Хорошо бы, государь, и побольши для нищие братии за ваше спасение»[1467]. Однажды, правда, он напишет: «Я веть богат: рыбы и молока много у меня»[1468]. Но ведь он был аскетом! С какой благодарностью получали небольшие добавления к скудному пайку, посылаемые с Мезени или из Москвы: гречневую и овсяную крупу, ячневую муку, мед, малину, пирожки[1469]. Узники пользовались в течение двух добрых лет своего рода автономией, они зависели только от своих стражников: сотника Федора Акишева и его девяти стрельцов[1470]. Но не было случая, чтобы русские люди, находясь вместе, не пришли к соглашению. Чем дольше продолжалось их совместное житие, тем более те и другие несчастные, занесенные на край света москвичи чувствовали себя солидарными. Тюремщики превращались мало помалу в их сообщников, а автономия в относительную свободу. Можно ли было удалить от Лазаря его жену и трех малолетних детей, если они находились рядом? Однажды ночью Аввакум и один из его товарищей вышли вместе из ограды и пошли к «брату» Алексею вместе побеседовать с пришедшим с Мезени человеком, неким Поликарпом[1471]. Эта смелость была не единственной в своем роде.

Лазарь первым вновь взялся за перо. Его «Свиток» был опровергнут во второй части «Жезла». Этот труд появился в августе, и он смог с ним познакомиться. Его возражения не были воспроизведены честно. И не все они были рассмотрены[1472]. Он считал необходимым продолжить полемику. Тотчас по прибытии, невзирая на то, что он был лишен в течение десяти лет всяких книг, и на то, что память его, вследствие горестей, ослабела, он начал новое обращение к царю. Он напоминал ему о его обязанностях монарха, покровителя православия, ставил ему в пример его отца и деда, святейшего патриарха, которые никогда не терпели ни малейшего искажения в вере и поэтому были избранниками Божиими; затем появился Никон… Здесь возобновлялась дискуссия, возобновлялся спор о пагубных новшествах, введенных этим волком в овечьей шкуре; работа сопровождалась иногда оригинальным толкованием текстов и обрядов и искусным объяснением Апокалипсиса. В заключение Лазарь просил об очной ставке с архиереями и «новолюбными книжники» в присутствии представителя от царя. Кроме того, он предлагал, так же как и ранее Собору с участием вселенских патриархов, суд Божий: «Предо всем царством самовластно взыти на огнь во извещение истинны, и да явленно будет благочестие отец твоих, и отымется всяко сомнение от душа благочестивых, и соединится святая церковь»[1473]. В то же время он предупреждал: «Власти наши (…) говорят тебе, бутто мы одне стоим в книгах и в законе отеческом. Ей, ей, не одне. Есть в Великой Русии и сто тысящ готовых умрети за законы отеческия; по писанию же, и страха ради властительска, прикровенны суть»[1474].

Эта челобитная[1475] была смелой: требовать от царя нового разбора дела! Видели ли когда-либо еретика, выносящего приговор еретику? Разве когда-либо сатана изгоняет сатану? Так спросил позже по этому поводу дьякон Федор[1476]. Однако тридцать глав челобитной были все-таки написаны; Лазарь же составил другое послание («Сказку») в пятнадцати главах, адресованное уже патриарху. В нем он настаивал – этому посвящены семь глав – на пришествии антихриста, предсказанном святыми Ефремом Сирином и Ипполитом: его предтечи уже наложили нечистую печать на просфоры, на чело и руки христиан! Он настаивал, главным образом, на том, что священнический сан, дарованный ему при Филарете митрополитом Варлаамом, оставался в силе, несмотря на отлучение от церкви. Но, видимо, ожидая меньшего от патриарха, чем от царя, он не высказывал никакого конкретного пожелания. Он ограничивался констатацией фактов: нужно, чтобы всякий верующий боролся до конца. «Блаженны умирающие о Господе». Однако он делал заключение: «Сам себе вразумляй, нас же юзников благослови, содержащих закон отец твоих, да и сам от Бога благословен будешь»[1477].

Эти два текста были закончены в феврале 1668 года[1478]. На обратной стороне первой страницы тетради, содержащей послание к Иоасафу, инок Епифаний изобразил досточудный крест Господень, о котором говорилось в тексте: то был крест восьмиконечный, воздвигнутый на Голгофе, с главой Адама внизу, имеющий по бокам орудия Страстей Господних и различные священные начертания. Документ был запечатан, и Лазарь передал его воеводе как «великое тайное дело, касающееся царя и патриарха». Все доносы, касающиеся царя, должны были пересылаться в Москву без предварительного рассмотрения и безотлагательно! Лазарь и его друзья надеялись таким образом доставить свое послание по адресу. Однако воевода потребовал прочтения послания и на отказ Лазаря позволить ему сделать это вернул ему весь свиток; в конце концов, он согласился отправить в Москву лишь жалобу, составленную Лазарем в связи с этим. Оба документа пролежали под спудом в Пустозерске целых два года[1479].

Следующий день после этой неудачи ознаменовался большим событием: прибытием дьякона Федора. 21 февраля ему был вынесен окончатель ный приговор: отрезать ему язык и под охраной выслать в Пустозерск в сопровождении Перфилия Чубарова из полка Артамона Матвеева и четырех стрельцов из того же полка[1480] и сдать его на руки Федору Акишеву. 25-го во втором часу палач выполнил свою обязанность и в тот же самый день Федор был отправлен в путь. Он прибыл в Пустозерск 20 апреля[1481].

Перфилий должен был вернуться в Москву. Ничто не помешало Аввакуму использовать этого гонца, чтобы доставить царю краткое письмо следующего содержания:

«Список з грамотки. Государь царь, державный свет, протопоп Аввакум не стужаю ти много, но токмо глаголю ти – радоватися и здравствовати о Христе хощу, и благоволит душа моя, да благословит тя Господь и света мою государыню царицу, и детишек ваших, и всех твоих, да благословит их дух и душа моя во веки. (…) Протопоп Аввакум не помнит тово ничево, благодатию Божию, что над ним делается. (…) Да и заплутаев тех Бог простит, кои меня проклинали и стригли. (…) Не оне меня томят и мучат, но диявол наветом своим строил. (…) Прости ж, государь, уже рыдаю и сотерзаюся страхом, и недоумением содержим есмь; помышляю моя деяния и будущаго судища ужас. Брат наш, Синбирский протопоп Никифор, сего суетного света отыде; по сем та жа чаша и меня ждет: Ох, увы мне окаянному и горе! Како отвещаю безсмертному Судии, Царю всех и Богу? (…) Подобает, государь, и во всем нам помышляти смерть, ад, небо; и отца нашего, протопопа Стефана, учение помнить. (…) Изволь, самодержавне, с Москвы отпустить двух сынов моих к матери их на Мезень, да, тут живучи вместе, за ваше спасение Бога молят; и не умори их с голоду, Господа ради. А обо мне, якож Богу и тебе годе: достоин я, окаянный, грехов ради своих, темнице Пустозерской. Умилися, святая душа, о жене моей и о детех»[1482].

Федор должен был содержаться в особом срубе, дабы он не встречался с другими заключенными и не говорил бы с ними, но все это писалось в расчете на постройку тюрьмы, но так как таковая в действительности не существовала, Федор мог свободно общаться со своими товарищами.

II

Соловки в открытом возмущении