Протопоп Аввакум и начало Раскола - Пьер Паскаль

И паки поворотив тя вверх спиною твоею, видех спину твою загнившу паче брюха, и язва больши первыя явихся. Мне ж, тако же плакавшуся, руками сводящу язву твою спинную, и мало посошлася, и не вся исцеле.

И очютихся от видения того, не исцелих тя всего здрава до конца. Нет, государь, большо покинуть мне плакать о тебе, вижу, не исцелеть. Ну, прости ж, Господа ради, дондеж увидимся с тобою».

Сообщив еще о других знамениях, которые он получил по милости Божией, Аввакум преднамеренно тут же заканчивал послание, видимо желая оставить царя под впечатлением той последней и страшной встречи с горними силами, которая у него была.

«По сем, государь, мир ти и паки благословение, аще снабдиши, о нем же молю твою царскую душу; аще ли же ни, буди воля твоя, яко ж хощеши. Не хотелось боло мне в тебе некрепкодушия тово – веть то всячески всяко будем вместе; не ныне, ино тамо увидимся, Бог изволит»[1530].

После этого обращения к суду Божиему царю оставалось лишь сдаться, иначе все взаимоотношения между протопопом и им были в сем мире раз и навсегда кончены.

Отъезд сотника заставил себя ждать; его преемник Иларион Ярцев занялся приемкой узников лишь 20 сентября[1531]. Но еще до этого была оказия на Мезень: добряк Поликарп, посланный Анастасией, отправлялся в путь в первых числах месяца. Ему была передана, для большей уверенности, копия послания Аввакума; она ведь предназначалась столько же верующим, сколько и царю. Ему доверили еще одну большую драгоценность: подлинник «Ответа православных», законченный наспех и теперь начисто переписанный. Автор подписался зашифрованным образом «гонителей ради»: имя автора было обозначено цифрой 258, а его священнослужительский сан цифрой 155. Складывая цифровые значения, придаваемые буквам славянского алфавита, – находили соответствующие слова. Эта тайнопись в те времена часто применялась. В результате для посвященных получалось: «диакон Феодор»[1532]. Строго православное содержание этого труда было подтверждено всеми четырьмя узниками, «пустозерскими отцами». Иван Аввакумович должен был дать верному человеку переписать хорошим почерком и книгу, и послание и затем переслать их и Соловки, и в Москву[1533].

Наряду с этими важными, чисто религиозными посланиями были и более личные весточки. От дьякона Федора было письмо семье протопопа: он благодарил Анастасию за съестные припасы, которые она ему переслала через Лодьму и с «лодкой Ивана»; просил прислать еще, так как его жена, оставшаяся в Москве, посылала на это деньги. «Брата» Ивана просил потрудиться на благо Церкви и поступать, как его отец учил, а также сообщить о нем жене его и Максиму и ему сообщить о них, что узнает. Он заканчивал замечаниями о малом стаде верующих и о малом числе истинно православных священников: «Да сие все про себя знайте, а письмо раздерите мое мучителева ради имени»[1534].

В праздник Преображения Аввакум смог совершить водоосвящение и окропить верующих святой водой. Существовал обычай посылать святую воду тем, кого особенно любишь и уважаешь. Нет сомнения, что он передал через Поликарпа бочонок с богоявленской водой своей семье[1535]. Также, наверное, пошли от него и милые посланьица жене и Морозовой, то есть тем, кому он вообще обычно писал, были, наверное, послания и для иных мятущихся душ в Москве и других местностях.

Пришла зима. На Крещение Аввакум еще смог снова освятить воду. Вскоре после этого через некоего Машигина, привезшего посылки от Анастасии, он послал своей семье еще бочонок святой воды вместе со следующим письмом:

«Всем без разбору – благословение; Марковну Бог простит. Пришли с Машиги[ным] ваши все посылки. Я Огрофене холстинку послал, да неведомо, до нея дошла, неведомо – нет; ушто ей, бедной, некому о том грамотки написать? ушто она бранится з братиею? А я сетую: не весть – дошла, не ведомо – нет. А о рубашках я с Тимофеем писал про холстинку и про него, что он сплутал, нам посылку с Москвы не привез. И он ушто то и отодрал? Три рубахи пришлите. Да и рубахи надобно: часто наг хожу. Да и башмачишков нет – какие бы нибудь. Да и ферезиш ков нет. Да и денженец нет. Грамотки, Иван, бояроне в столпчик запечатай, да пошли. Послал ныне богоявленской воды боченку, а летом августовы; а нынешную и первую сам святил. О мире преж всего писал я вам – Федор, что об одном деле двожды говорить? (…) К Маремьяне попадье я грамотку с Иваном Архиповым послал – велю жить с попом; что она плутает? Апостол глаголет: святит бо ся муж неверен о жене верней. Многонко там писано, а ныне с Стефаном… послал с сестрою, неколи много писать, надобе боло итить.

В Соловки-те Федор хотя бы подъехал; письма-те спрятав, в монастырь вошел, как мочно тайно бы, письма-те дал, и буде нельзя, ино бы и опять назад совсем».

На полях сделана приписка, адресованная Федору:

«Хто тебя научил указывать тово мне, чтоб я Феодосье той запретил? Плутаешь иное и ты много. Ведаю веть я и твое высокое житье, как, у нея живучи, кутил ты! Горе биешь те мне с вами стало»[1536].

Это письмо написано на обороте того, которым Иродион Греков благодарил протопопа за то, что тот ему написал, и просил писать и впредь, ибо после того как пробыл пленником в Крыму у мусульман, он очень нуждался в его советах. Он припадал к его стопам и молил о благословении. Этот Иродион был не кем иным, как новым воеводой на Мезени[1537].

Таким образом, Аввакум с далекого устья Печоры, несчастный узник, не имевший даже во что одеться, наблюдал за своей семьей, старался водворить в ней нарушенный Федором мир, пробирал последнего, одновременно давая ему опасное поручение; был духовным наставником воеводы, делал важное каноническое указание, напоминая о том, что даже отступничество священника не было для его жены поводом его оставить; все время сохранял связь с Соловками. И все это молнией проносится в свете одной сохранившейся очень краткой записки!

V

В Москве. Морозова и Авраамий. Преследования

Дьякон Федор и, конечно, другие «отцы» были, и не без основания, сильно озабочены тем впечатлением, которое должно было произвести в Москве послание Аввакума и книга «Ответ православных»[1538]. Сотник Акишев передал бумаги по назначению 28 ноября 1669 года[1539]. Тут же, по видимому, было начато серьезное расследование в отношении приверженцев старой веры.

Раскол стал угрожающим не только для церкви, но и для государства.

Соловки, которые надеялись привести к капитуляции, конфисковав монастырское имущество, оставались твердыми в своем сопротивлении. Начиная с лета 1668 года царская армия безуспешно осаждала Соловки. Монахи, чтобы полностью проявить свою решимость стоять до конца, отпустили всех подозрительных и колеблющихся; таковых оказалось около двадцати человек в декабре и человек двенадцать в июле 1669 года. В январе 1669 года они ответили посланцу воеводы Волохова, что не хотят новых книг и заключили себя здесь, чтобы здесь и умереть, и если Волохов пришлет к ним еще посланца, его посадят в тюрьму. Даже в селах на берегу Белого моря перестали молиться за царя[1540].

На другом конце Руси, на Дону, также поднимался новый мятеж. Казаки, едва добившись прощения за постыдную авантюру у берегов Персии, уже стали наводить ужас на астраханских и царицынских воевод[1541]. Их атаман Степан Разин находился где-то между Доном и Волгой, привлекая на свою сторону недовольных, увлекая всех тех, кто жаждал свободы: крепостных, крестьян центральных областей и верующих, готовых бороться за свою веру[1542]. Там тоже были сильно встревожены. Задавались вопросом, не существует ли взаимоотношений между Соловками и Разиным. Не имели ли и московские старообрядцы связи с ним? Когда же узнали, что их главари, высланные, искалеченные и измученные, все же продолжали свою агитацию пером, то уже сочли необходимым принять решительные меры.

С другой стороны, жестокие меры были лишь осуществлением постановлений церковного собора, доселе не реализованных или смягченных из-за сомнений царя и благодаря заступничеству царицы. Теперь набожной царицы уже не было, а царь за все эти годы очень изменился. Он проводил меньше времени в паломничествах, в церквах и монастырях. Гораздо больше времени отдавал он теперь развлечениям и мирским удовольствиям, равно как и политике[1543]. Он усиленно смотрел теперь уже не в сторону греков, а на запад: в сторону Польши, Англии. Он отвлекался от духовной жизни всевозможными удовольствиями, новыми выдумками, заимствованными рифмованными стихами, а вскоре и театральными представлениями. Его новый духовник, Андрей Постников, ничуть не обладал прежней строгостью[1544]: он любил книги как таковые, а также иконы, отражающие живую жизнь, любил светлые краски, причудливую архитектуру, пиры, музыку, партесное пение, фиоритуры, короче говоря, все соблазны и похоти ума, плоти и очес. Его любимым советником был Артамон Матвеев[1545]. Наставником царевичей был Симеон Полоцкий. Когда скончалась Мария Ильинишна, были сильные и многочисленные проявления скорби – выдавалась особая милостыня, служились заупокойные службы, но не прошло и года, как царь стал подумывать о новом браке, хотя и имел трех наследников[1546]. 17 января 1670 г. его старший сын Алексей в возрасте 16 лет был также унесен внезапной и таинственной смертью[1547]. Тем не менее продолжала показываться во дворце[1548] Наталья Нарышкина, будущая царица, питомица Матвеева. Казалось, что, отказавшись от старой веры, царь одним махом отбросил и строгость нравов, и религиозное рвение. Несчастный был теперь уже совершенно неспособен понять сомнения и чаяния тех, кто в его глазах были отныне лишь невеждами, упрямцами и мятежниками.