Дыхание в унисон - Элина Авраамовна Быстрицкая

сочная и точная живопись, весь оклад украшен драгоценностями, стразами, шелковыми цветами и шарфами — приношения прихожан.

Где еще в начале 50-х годов ХХ века можно увидеть такую жанровую картинку: мужчина средних лет, с портфелем в руках, в видавшей виды фетровой шляпе, по виду типичный бухгалтер, конторский служащий, деловой походкой приближается к арке ворот, у самого прохода останавливается, достает из портфеля маленький коврик — такие в спальнях у кровати кладут, расстилает его на тротуаре, снимает шляпу, кладет на портфель, сам становится на колени, творит молитву. Дальше все напоминает обратный ход кинопленки — и вот уже прохожий скрывается за Брамой. Никто на него и внимания не обратил — обычная картинка, таких много. Только моя сестричка стоит чуть ли не с разинутым ртом, в жизни подобного не видала. За эти летние каникулы Лина неплохо узнала и даже полюбила Вильнюс.

Хорошо, что учеба скоро опять начнется, каждый день — в институт, все ближе к театру, к заветному счастью! Надоело лето, надоело безделье, хотя и приятно было дома, на каникулах. Все лето Лина заново привыкала к родному дому, к тому, что мама с папой рядом, что я хвостиком за ней хожу, как в детстве, как в войну, как когда мы остались вдвоем, а мама уехала к папе на целый год. Тогда Лине трудно приходилось — и учиться, и дома жизнь поддерживать, и какую-то еду придумывать, и находить время для балета. И для любви тоже — ей ведь лет-то всего 17 было! Это было трудное время, но какое хорошее! А теперь лето кончается, пора в институт. Все хорошо. А будет еще лучше!

Первый учебный год в театральном Лина прожила у бабушки с дедушкой, родителей папы. У них и без нее тесно, крохотные две смежные комнатки, кроме них самих, еще их дочка, папина сестра тетя Клара, ее сын Павлик, он Лине двоюродный брат, мой ровесник, она у нас старшая. Мы с Линой друг друга чувствуем как часть самой себя, не разделяемся, ведь в жизни не расставались, если не считать минувшую зиму, хотя на зимние каникулы она тоже домой приезжала. Когда я совсем маленькая была, мама часто оставляла нас вечером одних, если они с папой уходили — в кино или в гости. Лина справлялась, сказки рассказывала, придумывала что-нибудь. По крайней мере, про Серого волка и Красную Шапочку я точно от нее узнала, да только ли это! Если пройтись по жизни, теперь уже очень долгой, получается, все важное, что я знаю, так или иначе связано у меня с сестрой. Я никогда не отделяла себя от нее, как бы далеко мы ни находились друг от друга. А с Павликом у нее как-то дружба не получилась, да она, по правде сказать, и не старалась особо, знала, что это не навсегда. Лина понимает, что она в этой бабушкиной тесноте лишняя, старается уйти пораньше, вернуться только на ночь, не мешать никому. А бабушка обижается, думает, Лина их не любит. Потому она очень ждет: в институте обещали общежитие, может, в этом году дадут.

Лина еще только первый курс окончила, но на самом деле она уже не первый год живет студенческой жизнью. Когда война кончилась, сестричка моя сразу пошла учиться. Позади фельдшерско-акушерский техникум, Лина точно знает, что красный диплом фельдшера-акушерки ей никогда в жизни не понадобится, зато он греет сердца мамы с папой. А кроме того, четыре года жизни в войну тоже на помойку не выбросишь, они ведь были! И в подходящих житейских ситуациях Лина со знанием дела может реально оказать помощь:

— Я ведь медик!

Позади еще один вроде бы потерянный год — первый курс Нежинского пединститута им. Н. В. Гоголя. Она и не думала туда поступать, уже послала документы в заветный Киевский театральный, но тогда папа специально надел мундир, нацепил все свои боевые награды и поехал в Киев просить директора института, чтобы его дочь в институт не принимали. К папе прислушались.

Потом, много позже, Лина поняла, что ничего в жизни напрасного не бывает, тот год в пединституте тоже не был зря прожит: она участвовала в студенческой художественной самодеятельности, многому научилась, проверила себя на стойкость, хотя чего проверять — четыре года войны, взрослой жизни в детском возрасте — разве это не закалка! Да и год, проведенный в стенах этого учебного заведения, дорогого стоит. Исторические стены имеют не только уши, но и души, и они влияют на нас.

Там, в этом знаменитом своей историей пединституте, бывшем лицее, где учился в свое время сам Николай Васильевич Гоголь, был совершенно необыкновенный, во всех смыслах замечательный руководитель художественной самодеятельности, бессменный дирижер студенческого хора, мы с Линой его всю жизнь будем помнить. Да что мы, город всегда будет помнить его, такого не забудешь, и это настолько необычная история, что об этом человеке стоит рассказать отдельно. При всей необычности, даже уникальности, его можно назвать символом высокой культуры рядового провинциального городка с глубокими гуманитарными традициями.

Звали его редким именем Михаил Гинзбург, и был он лицом красив настолько, что любой Аполлон или кто там еще среди античных красавцев засветился — любой отдыхает в уголке. И жена этого приверженца и творца массовой культуры — высокая, стройная красавица-блондинка, с гибким станом и легкой походкой, хотя уже мать двоих сыновей. Юные Гинзбурги подрастают, удачные мальчики, крепкие, спортивные, музыкальные. А голос у Михаила — заслушаешься, роскошный драматический тенор, сочный, от природы уже поставленный итальянский бельканто. Когда он распевался — замолкало и затихало все вокруг.

Наша мама всегда с придыханием вспоминала своего музыкального кумира Леонида Собинова, слушала его в юности и забыть не могла, но и мама признавала, что Мэмка — под этим веселым прозвищем гремел певец в родном райцентре Нежине — Мэмка поет лучше, голос богаче. Признавала, сочувственно вздыхала и горестно поджимала губы. А было от чего. Он и вправду лицом был красив как бог, его портрет в три четверти даже красовался в витрине фотоателье на главной улице. Смоляные кудри, высокий лоб, в пол-лица жгучие, почти черные глаза. Но все, что не голова… Росточком наш красавец был от силы полметра, ручки-ножки крохотные, кривые, гуммозные, хотя торс почти нормальный. Его