Дыхание в унисон - Элина Авраамовна Быстрицкая

выпускницы театрального института в многоязыком городе, где действует единственный на русском языке драматический театр?

— Сестрена, поможешь поначалу разобраться? Где тут в городе что? И учти, это ты здесь школу заканчивала, язык знаешь, а я максимум могу сказать «лаба дена» — и все слышат, что дальше у меня слов нет, дай бог удержаться от выражений. Хотя вижу, как все красиво, вежливо, удобно. Непривычно для меня.

— Конечно, если могу помочь, то с радостью! Давай съездим к театру, там, правда, сейчас закрыто все, но афиши на фасаде красноречивы.

И мы отправляемся на улицу Капсуко (теперь она вернула старое название Йогайлос), где тогда стоял театр, это в центре города. Добросовестно переписываем весь заявленный на начало сезона репертуар театра, и, едва отдышавшись от всех волнений, Лина начинает понемногу не просто читать заявленные пьесы, но и учить тексты ролей.

— Это ж с ума сойти можно — столько зубрежки! — ужасаюсь я, наблюдая, как сестра по нескольку часов кряду повторяет свои реплики.

— Ну вот, а выбрала бы медицину, сейчас уже в поликлинике сидела бы на приеме в беленьком халате, а медсестра помогала бы заполнять историю болезни, а пациентка бы еще и городские новости рассказывала или вчерашний кинофильм, — это папа не может сдержать горечь. — Последнее дело — мозги зубрежкой замыливать!

— Чтоб вы все хоть что-нибудь понимали! Во-первых, я бы еще два года училась, в мед — шесть лет, а у нас было четыре, да я еще год потеряла по твоей, папа, вежливо говоря, настойчивости. А во-вторых, что значительно важнее, я же вижу, как это все будет на сцене, слышу, как я буду звучать, чувствую, как на меня партнер будет смотреть.

— Вот как раз чтобы это почувствовать, большого ума не надо, и так понятно. — Папа начинает закипать.

Им двоим спорить никак нельзя, никто не готов уступить, отступить, согласиться. Потому в разговор вступает мама:

— Хватит кипятиться, у меня уже все закипело, я даже чай успела заварить, давайте к столу, пока не остыл. И пирог с черникой к чаю.

Покой в доме восстановлен, чай разлит по чашкам, только папа пьет, как всегда, из стакана с подстаканником. И по комнате разливается умиротворение, да так густо, что я его просто чувствую на ощупь, как можно почувствовать тополиный пух или горький аромат черемухи.

А утром мы вместе с сестрой спускаемся к реке, рано-рано, пока никого нет. Только я не купаюсь — я однажды, когда Лина еще в Киеве была, полезла поплавать в незнакомом месте — знакомое кто-то занял, — так топориком и пошла ко дну, там воронка оказалась, еще с войны. Меня лодочник за косу вытащил, я плавать так и не научилась, мне довольно на бережку посидеть. А сестричка моя — как рыбка! Вот и бегаем вдвоем каждое утро к воде. А потом уже завтрак, зубрежка текста роли, мы с мамой обедом заняты — у меня же каникулы! Но я иногда успеваю реплику подать по ходу пьесы — я ведь их все уже наизусть запомнила, пока Лина учила, могу в крайнем случае подсказать слова.

Сказать, что сестра с самого начала свято верила в свое будущее, — значит ничего не сказать! Надо знать этот характер. Однажды Лина сказала себе:

— Будет так.

И с этого момента все другие возможности, все другие дороги были вычеркнуты, стерты, утратили смысл для дальнейшего рассмотрения. Скажете — фанатизм? Возможно. Но можно и по-другому назвать — верность идее, и это не самая плохая черта характера. С этого момента она начала осуществление своего грандиозного проекта под кодовым названием «строительство собственной жизни».

Потом-потом, много десятков лет спустя, она уверенно скажет: «Я свою жизнь придумала сама!»

Не просто придумала — реализовала свой замысел.

Свет зажегся в самом начале тоннеля. На долгие годы.

Под флером времени

— Сестрена, это ж сколько мы не виделись, целую жизнь! Почти год, наверное. Как же это неправильно, чтоб близкие, самые близкие люди жили так далеко! Ты должна вернуться в Москву! Просто должна!

— Родная моя, вот я уже и вернулась. Правда, через неделю мне обратно возвращаться, семейная труба зовет. Вот если бы ты перебралась к нам — это было бы замечательно. Ты была бы не одна, в семье, с самыми родными тебе людьми. И Петя тебя любит не меньше, чем меня. А ведь он уже серьезный специалист, врач с именем. И дочери его вполне самостоятельные люди, у обеих университетское образование, для всех есть жилье, все рядом. И бросать для этого никого не надо, не то что у меня.

— Как это никого! Москву бросить? Малый театр бросить? Наконец, Россию мне бросить?! Ты рот не криви, я манией величия не страдаю. Понимаю, и Россия без меня обойдется, и Малый театр вряд ли заметит отсутствие, это ведь я от них отдалилась, не они от меня. Но вот уеду я к тебе — и что дальше? Вы все там как-то задействованы, работаете, кому надо — учатся. А мне кем стать? Приживалкой? Россия меня навестить не прилетит, как ты прилетаешь. И вообще, ты меня с толку не сбивай. Я у себя дома, знаю, где вход, где выход. Где тупик — тоже знаю. А ты там у себя?

Весь этот диалог происходит в автомобиле, я только что прилетела из Израиля, живу там на тот момент уже почти три десятка лет, работаю в русской газете чуть ли не с первого дня по приезде, прилетаю к сестре, как только жизнь позволяет. Едем из Шереметьево домой, в Леонтьевский переулок. Москва, как всегда, в пробках, пока доедем — все успеем обсудить. Зря я так сразу того же быка за те же рога ухватила, на этой теме у нас всякий раз споры. Но сестричка моя еще раз доказала, что