Дыхание в унисон - Элина Авраамовна Быстрицкая

Тут придется немного объяснить. Мы вернулись в свой город действительно, по-настоящему с войны: мама и старшая моя сестричка служили в военном госпитале, а я — не смейтесь! — поскольку была рядом с ними, в тех же госпитальных коридорах, палатах, поездах, рядом с теми же солдатами, кому песенку спой, кому стишок расскажи, кто кусочек сахара из кармана даст, кто пошлет за папиросами или записку кому-то передать, сестру позвать или нянечку — я тоже считала, что служу, на полном серьезе. Вернуться-то мы вернулись, а жить негде. Нет, наш дом не разбомбили, но городская управа поселила в нем семью, которая перебиралась через наш «центр рая» из Польши в Палестину (год 1945-й, Израиля еще нет, наша историческая родина тогда называлась Палестиной!), их почему-то называли польскими патриотами, и мы должны были ждать, пока они получат визы и проследуют по своему маршруту, но это другая история… И пришлось нам снять угол у известного в городе зубного техника со звучной фамилией Крыжановский. Жена его, так же, как наш папа, еще не вернулась из действующей армии, сам он был уже слишком стар для армейской службы и жил в доме вдвоем с дочерью. Угол, который мы снимали, представлял собой… угол в большой комнате. Там помещалась раскладушка, на которой мы спали вдвоем с мамой, сундучок, на котором, если хорошо поджать ноги, помещалась моя сестра, еще был чемодан (он находился под раскладушкой), табурет, служивший письменным и обеденным столом, а сейчас мама поставила на него нарциссы в консервной банке.

Мы вскочили и помчались на площадь. Я потом много лет на вопрос, где я была в день Победы, хвастливо отвечала: «На красной площади», но потом честно признавалась, что не в Москве, а в душистом и зеленом украинском городке. Чтоб было понятно, у нас там городская площадь была вымощена красным клинкером, надеюсь, так и теперь, хотя вон сколько лет прошло.

На этой красной площади, действительно, уже было полным полно людей, море цветов, лица у всех светились счастьем, и громкая музыка лилась чуть ли не с небес на всю эту шумную, подвижную, ликующую массу, охваченную единым чувством. Люди обнимались, пели, что-то кричали. Готовились к открытию митинга. Какая-то женщина из городской управы спросила у мамы, указывая на меня пальцем:

— Это твоя?

— Моя, младшенькая, — мама никогда не упускала случая представить нас получше. — Осенью в школу пойдет, сразу во второй класс, в первый мы опоздали из-за войны.

Но эта тетка уже не слушала, больно ухватила меня за плечо, на ходу бросила «пошли» и потянула за собой поближе к установленной для митинга трибуне. Там еще была какая-то загородка, а за нею прямо в оцинкованных ведрах стояло несколько цветочных букетов разной величины. Тетка выбрала самый громадный, вынула из ведра и протянула мне. Между нами сразу налилась мокрая дорожка.

— Держи, — сказала тетка.

Я, конечно, цветы взяла, но держать их, как она, на вытянутых руках не могла, букет был больше меня, пришлось держать в обнимку, платье на мне сразу с одной стороны намокло.

— Ты товарища Герасименко знаешь?

— Конечно, он в нашем дворе живет.

— А ты знаешь, что он у нас городской голова, председатель горисполкома? Вот твоя задача — преподнести ему эти цветы, когда он закончит говорить речь и сойдет с трибуны, — на этом месте тетка выключила меня из своего видимого спектра и величественно удалилась.

По правде сказать, я очень испугалась. Во-первых, я этого Герасименки, как огня, боялась. Был он даже в моих глазах мал ростом, но слишком широк в талии, во дворе при виде его кто-нибудь непременно бормотал «ось, пузо идэ».

Говорил он всегда очень громким голосом, просто орал, начальник все-таки, чтоб знали. Но летом по двору ходил в семейных трусах по колено и линялой соколке. Жена его, тихая, суховатая женщина, очень хозяйственная, была приветлива, улыбчива, молчалива, моя мама у нее покупала раза два в неделю стакан козьего молока для меня. Мужа она иногда гоняла, не стесняясь соседей: «А нэхай уси чують, ты ж грамадьска людына!». Так что пиетета я к городскому голове на тот момент не нарастила, да еще вдобавок мокрое платье, ясно же, что смеяться будут, как бы не подумали, что описалась! Стою с этим чертовым букетом в обнимку и, мало мне мокрого платья, обливаюсь слезами. Какой-то человек, заметив полное несоответствие общему настрою, наклоняется к самому моему оттопыренному уху и весело ободряет:

— Сегодня праздник, плакать нельзя!

Честно говоря, я тогда не знала, что это цитата из Шолом-Алейхема, подумала, что приказ, а я ведь большая, понимаю, потому совета тут же послушалась, реветь перестала, вот только слезы утереть нечем, руки цветами заняты. Стою, пытаюсь улыбаться. И в этот момент радостная мысль осеняет меня: раз победа, значит, теперь опять хлеб дома будет! И если мама вдруг цимес сварит, никакие собаки пусть не надеются! И нас точно никогда больше не будут бомбить, и прятаться в убежище не надо! От радости прижимаю букет к себе покрепче, отступаю на шажок от лужицы, что натекла с цветов, и наступаю кому-то на ногу. Оборачиваюсь — а это моя сестричка, вот счастье!

— Смотри, мне поручение от городской управы — цветы Герасименку вручать. Как думаешь, я до него дотащу? Они мокрые и тяжеленные, тяжелее меня! И ростом я меньше, чем букет, что делать?

— Ладно уж, давай сюда, что бы ты без меня делала в этой жизни?! — моя сестра и спасительница забирает у меня цветы, чтобы потом прилюдно преподнести городскому голове товарищу Герасименко этот гигантский символ преклонения перед властью, и праздник потом дотемна не утихает, наоборот, набирает силу. А я в мокром платье и с зареванным лицом остаюсь искать ответ на ее вопрос.

Так и ищу по сей день. Сестра моя больше не придет мне на помощь в трудную минуту, она у меня теперь живет только в душе, а я так и не могу ответить