Избранное - Меша Селимович

Мне было непонятно это безрассудство. Было бы куда и зачем, я бы пошел на край света. Даже и теперь. Только взял бы с собой любимую жену, которую получил нежданно-негаданно.

Ферхад не утолил голода своей любви. Не принес подарка. Помешали.

На другой день сердар Авдага опознал его, сияющего и поглупевшего от счастья, что вновь обрел родину, похорошевшую от двадцатилетней тоски по ней, и доложил кадию. Ферхада отвели в крепость и удушили. За то, чего никто не помнил.

Тогда я впервые увидел Тияну в необычном волнении и страхе. Она долго молчала, уставясь с отсутствующим видом в одну точку.

— Если переживать беды всех, что с нами станет? — утешал я ее грубыми словами и ласковым прикосновением.— Ведь мы его и не знали. И думать о нем не думали, ни о нем, ни о ком другом.

Скоро мы позабыли про неразумного Ферхада, погибшего из-за своей тоски по родному городу. Люби он его поменьше, жил бы еще. Хотя кто знает. При его безрассудстве он наверняка предпочел бы умереть в родном городе, чем жить в чужом.

Так мы потеряли своего единственного родича. Вышел из тьмы, незнакомый, пожил чуть, только чтоб повидать город и нас, и снова канул во тьму.

Позже мы уже и не могли вспомнить, был ли он на самом деле, или мы его выдумали — так все это походило на ночной кошмар.

Через несколько дней после гибели Ферхада его помянул Шехага Сочо. В сопровождении Османа Вука, своего приказчика богатырского сложения, он зашел в нашу писарскую, чтоб сделать дарственные записи в пользу школ и библиотек. Он знал, что Ферхад мне родственник, и начал расспрашивать о нем. Я мог рассказать лишь то, что мне говорил сам Ферхад.

— Дурак,— хмуро ворчал Шехага,— дурак! Вот и повидал город, вот и повидал родину! Целый день ходил по улицам, говоришь? Дышал нашим смрадом, глядел на свое и наше несчастье. Родился здесь, тоже мне дело! Есть чем гордиться! Плакать надо, горевать, а не умиляться. Господи, твоя воля, и по чему он тосковал двадцать лет! По этой нищей земле, по злобности, которая неизбывно живет в наших душах и которая сильнее материнской любви, по неодолимой потребности творить зло где только можно, по нашей угрюмой нелюдимости?

— Земля как земля, люди как люди, везде одно и то же,— осторожно вставил Молла Ибрагим, испуганно глядя на хмурого Шехагу и улыбающегося Османа Вука.

— И земля не как другие, и люди не такие, как всюду. Земля нищая. Приметили, как зовутся наши села? Скажи им, Осман!

— Злосело, Грязи, Черный Омут, Гарь, Голый Шип, Голодное, Волчье, Колючее, Трусливое, Вонючее, Змеиное, Горькое…

— Видали! Кругом горечь, нищета, голод, несчастья. А люди? И говорить противно. А почему так? Не знаю. Может, мы от природы злы, аллах нас так отметил. А может, потому, что беды нас преследуют неотступно, и мы боимся громко засмеяться, боимся прогневить злые силы, что постоянно кружат вокруг нас. Что ж тогда удивительного в том, что мы виляем, таимся, лжем, думаем только о сегодняшнем дне и только о себе, счастье свое в чужом несчастье видим. Нет у нас гордости, нет мужества. Бьют нас, а мы и за то благодарим.

Моллу Ибрагима прошиб пот, боится он могущественного Шехагу, но еще больше боится тех, кому не понравились бы его слова, и он пытается хоть себя выгородить:

— Не надо на все смотреть так мрачно, Шехага.

— И я так говорю, Молла Ибрагим, лгу и себе и другим. Но иной раз — не часто, а когда от вранья тошнота к глотке подступает,— я говорю правду. Да, Молла Ибрагим, всюду мрак, в тяжелые времена мы живем, и живем плохо, позорно. Одно утешение, что тем, кто после нас жить будет, достанутся еще худшие времена и наши дни им вспомнятся как благословенные.

Это были самые мрачные слова, которые мне приходилось когда-либо слышать, и они действовали на душу, как надгробные песнопения. Особенно потому, что говорил он без ожесточения, спокойно и убежденно, смело, хотя в речах его и звучало бессилие. Конечно, в том, что он говорил, не все было правда, но печаль его была святая правда.

К ужасу Моллы Ибрагима, я не мог не спросить его:

— Шехага, неужто все мы злы?

— Все. Один больше, другой меньше. Но все.

— В крестьянах из Жупчи, ты слышал о них, нет злобы. И солдаты под Хотином не были злыми. Несчастны мы, Шехага, и несчастны не по своей вине.

Но в нем, видно, угас огонь и иссякло желание говорить. Хмуро поглядев на меня, он вышел. Я проводил его на улицу и сказал, что хотел бы продолжить этот разговор. Его слова жгли мне душу, как горячие угли.

Нет, ответил он вяло, никакого разговора мы продолжать не будем. Если это меня интересует из пустого любопытства, то и говорить не стоит. А если меня что-то мучит, то зачем мне чужое мнение? Ему и на свое-то наплевать, а тем более на чужое, он часто говорит не то, что думает, или сегодня думает, а назавтра забывает. На что мне это?

— Может, донести хочешь? — любезно ощерился страшный Осман Вук.

Выругал меня и Молла Ибрагим: зачем я влез в ненужный разговор? Шехаге Сочо легко, у него денег куры не клюют, самых высоких чиновников держит в кулаке векселями и подкупом, потому люди и делают вид, что не знают, о чем говорит Шехага. А я кто такой? Нищий писарь, голь перекатная. «Стоит кому-нибудь посильнее чихнуть, и нас сдует, как пыль ветром. Люди повыше нас с тобой в беду попадают, а кто помельче, так лопаются как мыльные пузыри. Не наше дело спрашивать Шехагу, отчего он так думает. У него свои заботы, а наша забота — не потонуть в этом омуте, удержаться на поверхности. Потому берись за ум!»

Совет этот мне был давно знаком, слышал я его и в писарской, и на улице, и на базаре: берись за ум! Это было наиважнейшим законом, самой верной защитой от бесчисленных опасностей. От всего, что можешь сделать, сказать, подумать, и потому: берись за ум!

Бойся всего, не смей быть самим собой!

Я не мог согласиться с такой безнадежностью, наверное же существует и какой-нибудь иной выход, кроме страха. Тем не менее я хорошо запомнил этот урок, этот выстраданный опыт поколений, который отравлял жизнь.

Ладно, послушаюсь: берись за ум, Ахмед Шабо! Хотя бы для того, чтоб тебе не отравили новую жизнь.

Однажды после обеда я пошел на базар купить Тияне подарок. Молла Ибрагим без всякой надобности пустился меня предостерегать, чтоб я не приучал жену к дорогим подаркам. Обычай-то хороший, если только поступать разумно, доставляет радость и поддерживает любовь. Но если потерять чувство меры, в жене разовьется алчность, а для меня это станет тяжкой обузой. Ничего дорогого! Цветок, например, или что-нибудь полезное, тапочки, коли старые изорвутся, платок, если не в чем выйти на люди, и доброе слово в придачу — это самое ценное.

— А я-то собирался купить золотое ожерелье!

— Ни за что! Это безрассудство, а не внимание.

Я рассмеялся:

— Я бы с радостью пошел на это безрассудство, живи я не на двадцать грошей в год. Откуда у меня деньги на ожерелье?

— Почем знать. Твоей жене ведь выплатили ее долю наследства.

— Она получила такой пустяк, что стыдно сказать.

— А чего же ты согласился?

— Плевать.

— Да, тяжко придется твоей жене и детям, которые у тебя родятся.

— Каждый приходит в мир со своим счастьем.

— Все ветрогоны так говорят.

Не знаю, ветрогон я или просто радовался нежданному-негаданному счастью после собачьей жизни на войне, но я не обиделся на Моллу Ибрагима — ведь чудак говорил от чистого сердца, желая мне добра,— и весело зашагал в ювелирный ряд купить на радостях что-нибудь недорогое — серебряное колечко, дешевый поясок или цепочку, а уж к этому прибавлю цветок и ласковое слово.

С радостью думал я о возвращении домой.

Остановился я перед лавкой Махмуда Неретляка: за грязным стеклом висели бусы и мелкие безделушки.

Я не знал, что он снова открыл мастерскую. Когда я еще бегал в школу, он делал в этой лавке фальшивые медяки и сбывал их за настоящие. Его избили палками и выслали из Сараева. Десять лет он провел в изгнании, где-то на востоке, нынешней весной вернулся и вот снова обосновался в той же лавке.

В окно его не было видно. Но из задней комнатенки доносились голоса: низкий, подкашливающий — Махмуда и тонкие — ребячьи. Чему он их учит? Что-то знакомое. Господи боже, так ведь это же арабский, исковерканный, изуродованный, засоренный турецкими, персидскими и греческими словами и сдобренный нашей смачной руганью. Что он делает? Я с ужасом слушал эту невероятную мешанину, этот безымянный язык, который сам по себе мог многое рассказать о путях-дорогах, пройденных этим изгнанником, и о его бесчисленных занятиях, но детям такой язык был ни к чему. Только полный сумбур породит в невинных детских головенках.

И пока я раздумывал, окликнуть ли Махмуда, или идти дальше, он кончил мучить и себя, и меня, и детей, выпустив их из темницы своего невежества и их неведения. Дети вышли обалдевшие, чуть не спотыкаясь под бременем вздора, взбаламутившего их умы.