Избранное - Меша Селимович

— Выходят,— шепнул Молла Ибрагим, словно объявляя начало битвы.— Пошли! А что до жены, то это просто. Жена подождет. Они — нет. А без них далеко не уйдешь.

Когда мы проходили в дом старого хаджи Духотины мимо слуг со свечами и фонарями, Молла Ибрагим шепнул мне:

— Не бросай меня!

Я глянул на него с удивлением: я-то надеялся на его поддержку, а он от меня ждет помощи!

— Боишься?

— Есть немного.

— А тогда зачем идем? Давай повернем назад!

— Теперь уже поздно.

— Ну раз поздно, пошли их всех к дьяволу. Не робей, считай, что мы на вражеской земле!

— Какая вражеская земля, побойся бога! — завопил он.

Я весело улыбнулся, почувствовав, что освободился от страха и неловкости, вылечился его страхом. А его насмерть перепугали мои дерзкие слова, которыми я бросал вызов и себе и им, сам как следует не понимая, от чего, собственно, я защищаюсь; смешавшись, Молла Ибрагим громко топал по лестнице, едва сгибая одеревеневшие колени. Пораженный и огорченный моим жалким бунтом, он смотрел на меня так, словно я собираюсь поджечь дом. Что и говорить, в таком страхе не стоит жить, я бы не стал, если бы на меня вдруг такой страх навалился. Потому что одно дело — испытывать страх, когда на то есть причины — горе или война, это с каждым может случиться, а другое дело — бояться всего и вся. Богатырь Мехмед Пецитава говаривал в свое время в хотинских болотах: «Хуже как боишься: лиха не минешь, только надрожишься, а ведь когда-то и жить надо!»

Когда жить-то, Молла Ибрагим, если бояться всего и вся? Когда жить-то, господа с вражеской земли?

Смешно было заноситься, я и сам знал, что смешно, ведь совсем недавно и мне было жутковато. Все это была игра воображения: и страх, и опасность. Но воспринимались они как совершенно реальные, и я заранее занял оборонительную позицию.

Первые же минуты, которые я провел в этом богатом доме, убедили меня, что моя воинственность выглядит комично и кольчуга вовсе не нужна. Хозяин, хаджи Духотина, приземистый, с большим, точно чем-то начиненным животом, встретил нас сияющий и с таким подобострастием и радушием, что я глазам своим не верил. Что же наговорил ему обо мне Молла Ибрагим? Или этот удивительный человек настолько благороден и гостеприимен, что даже самым незнатным гостям оказывает такое внимание? Как я неправильно и несправедливо судил о мире и людях! — думал я умиленно и смущенно, уже готовый сменить свою воинственность на нежную признательность, словно горбатая девушка, которой вдруг сказали ласковое слово.

Но, увы, напрасно тешила себя надеждой юная горбунья!

Удивительный человек прошел мимо нас, будто мы тени. Его сияющее лицо радушного хозяина, широко раскинутые для объятия руки и угодливая приветливость были предназначены не нам, а кадию, который шел за нами.

Моллу Ибрагима и меня встретили сыновья хозяина с той холодной учтивостью, к которой не придерешься, но которой и не порадуешься, затем нас разъединили — его повели в следующую комнату, меня оставили в первой, сразу у дверей. Кадия хозяин увлек в глубину дома, в невидимую и недоступную взорам парадную гостиную, предназначенную для самых почетных гостей. Самые почетные гости приходили позже всех и следовали к своему обособленному приюту, провожаемые почтительными взорами и раболепным молчанием, как покойники.

А где же ратники?

Их было всего несколько. Главные гости — торговцы, чиновники, цеховые старшины: в этом доме имело смысл бывать. Вероятно, многие пришли так же, как мой Молла Ибрагим.

Я не сдержал улыбки, вспомнив про его ратные подвиги.

Рядом со мной сидел пожилой человек, неряшливо одетый, опухший, уже, как мне показалось, на взводе. Он и сейчас пил — поставил перед собой кувшин и, когда полагал, что на него никто не смотрит, украдкой тянул из него. А полагал он так частенько.

— Ты зачем пришел? — мрачно спросил он меня.

— Зачем? Низачем!

— Так-таки низачем? Все у тебя ладно. Ничего не хочешь. Ничего не просишь.

— Ничего.

— Богат, что ли? Или жалованье большое?

— Богат, и жалованье большое.

— Счастливчик! Деньги что галки: всегда в стаю сбиваются. Счастливчик!

— Служу писарем у стряпчего. Получаю двадцать пять грошей в год, конечно, счастливчик!

— А, вот оно что! Видит бог, в бедности маешься. Глотни ракии!

— Не пью.

— Со мной не хочешь? Может, брезгуешь?

Я выпил, чтобы не сердить его.

— Выходит, значит, пьешь. Давай еще по одной! До дна, до дна пей!

Вторая чарка прошла легче первой.

— А говоришь, не пьешь! Вижу я, как ты не пьешь! Шутник ты, как я погляжу. А чего это ты давеча улыбался? Люблю, когда люди улыбаются.

Похвала его была мне приятна, я почувствовал себя совсем хорошо.

— Да вот смотрю, где ратники? Вспомнилось, как я одного человека переправлял через бурную реку и он обмарался со страху. Может, и с этими так же было и вся их война и все военные передряги — в полных штанах?

Неожиданно он громко прыснул, словно выстрел раздался, поперхнулся, обрызгал меня ракией, которую как раз опрокинул в рот, но, откашлявшись и придя в себя, продолжал хохотать во всю мощь своих легких, ударяя ладонью по колену, раскачиваясь всем телом и подвизгивая, так что я испугался и за него, и за себя.

— Пей! — протянул я ему кувшин, желая его успокоить.

— Ну, брат, и сказанул: обмарался, вот тебе и вся война!

Смех его прерывал только кашель.

Люди начали на нас оборачиваться.

— Слушай, расскажи им. Прошу тебя, всем расскажи! Лопнут от смеха.

— Еще чего! Такое не рассказывают. И может, я все выдумал.

— Если выдумал, здорово выдумал.

— А ты сам-то зачем пришел?

Но он не слышал меня.

— Значит, в том вся их война и все ратные подвиги!

— Погоди, видно, о себе ты говорить не любишь. Я спрашиваю, зачем ты пришел?

Мне хотелось перевести разговор на него, чтоб он унял свой непристойный смех. Забрасывая его вопросами, я одновременно совал ему кувшин.

Наконец подействовало. Смех еще сотрясал все его нутро, но постепенно становился тише и слабее. Мы навалились на ракию, я потерял всякую осторожность — лишь бы забыть то, что сказал.

— Мое дело обычное, ничего особенного.

— Все равно, рассказывай.

— Был на войне, тяжело ранили, попал в плен к австриякам. Меня вылечили и забыли. Рубил лес в Тироле. Три раза пытался бежать, и каждый раз меня сажали на все более длительный срок в тюрьму. Отпустили только через девять лет. Ступай, говорят, на все четыре стороны и не поминай лихом. Ладно, говорю, не буду, чай, не на свадьбе был — в плену.

Вернулся домой, к жене, а дома, с женой,— другой, хозяйничает на его земле. Пятерых детей народили, а с ним у нее ни одного не было. Понял он все и не стал на нее сердиться: что поделаешь, ждала, ждала да и вышла за другого. Пусть только вернут, что ему принадлежит, то есть дом и усадьбу, а жену он, так и быть, подарит. Вроде просто и ясно. Но не тут-то было, канитель началась страшная, и все впустую. Слишком долго о нем не было ни слуху ни духу, а поскольку нашлись люди, которые видели, как он упал на поле боя тяжело раненный, кадий выдал бумагу о его смерти, жена наследовала его имущество и принесла в качестве приданого новому мужу. Что будешь делать? Он хочет вернуть свое, он его не продал и в карты не проиграл, оставил все в наилучшем виде, а что он жив-здоров, каждый может видеть. Какие еще здесь нужны доказательства? Но муж его жены, тот, который его заменил и свое мужское дело наилучшим образом исполнил, говорит так: что жив человек, не поспоришь, что имущество его, не поспоришь. Однако же, не будь бумаги о его смерти, не напиши ее кадий, он не взял бы в жены его, то есть свою, жену, потому что у нее ничего не было бы, а сам он гол как сокол. А если бы сдуру и взял, то уж никак не напек бы столько детей.

Да и его ли вина, что человек остался в живых, а кадий объявил его мертвым? Он согласен пойти на мировую, если уж иначе нельзя, вернуть жену и троечку детей, а ему чтоб отдали половину состояния. Или пусть живет с ними — места всем хватит. Но солдат не хочет ни жены, ни детей, он требует свое добро, пусть хоть половину, потому что ведь и он не виноват, что кадий объявил его мертвым. И что до него, так он рад, что получилось так, а не наоборот — кадий объявил бы его живым, а он оказался бы мертвым. Вот теперь он и мозолит глаза тем, от кого зависит распутать эту канитель.

Теперь настала моя очередь смеяться. Я начал хмелеть.

— И тебе сказали, что это простое дело!

— А то как же! Усадьба моя, дети его. Что здесь непонятного?

Из соседней комнаты неторопливым шагом вышел Джемал Зафрания. Он был в очках, которые не очень-то ему помогали, но глаза ему заменял слух, отлично ему служивший. Уже подойдя ближе, он проверял себя, близоруко щурясь. Привел его сюда наш громкий смех, непривычный в этих стенах.