Избранное - Меша Селимович

Меша Селимович

ИЗБРАННОЕ

Л. Аннинский

Человек — в крепости и вне ее

О месте, которое к концу 70-х годов занял Меша Селимович в югославской литературе, свидетельствует курьезный эпизод, описанный им самим в воспоминаниях. Одна солидная редакция попросила Селимовича принять корреспондента и рассказать о пройденном пути. В результате беседы появился текст, который Селимович по просьбе редакции завизировал. Полгода спустя он вдруг вспомнил об этом и удивился, что редакция не спешит с публикацией. Объяснение было дано с обезоруживающей готовностью: текст имеет быть опубликованным… после смерти писателя; масштаб его творчества таков, что «произвольные толкования» исключаются.

Селимович рассказал об этом эпизоде со смешанным чувством живого изумления и смиренной иронии: он отнюдь не думал о смерти и имел полное право изумляться; однако и для смирения были основания: масштаб общенациональной и европейской известности, павшей на него после шестидесяти, был действительно таков…

Точка, на которой повернулась писательская судьба Селимовича,— роман «Дервиш и смерть». Надо признать, что эта книга застала врасплох югославских критиков: ориентируясь на прежние работы Селимовича, они ждали чего-то уверенно профессионального, продиктованного скорее культурой и логикой, нежели страстью и талантом. «Дервиш и смерть» мгновенно обрушил все эти построения. Можно сделать нечто вроде каскадной записи признания и успеха: газетные и журнальные статьи, вскоре составившие увесистый том; непрерывные интервью, послания, обращенные к Селимовичу крупнейшими писателями Югославии; письма читателей, учуявших в «Дервише» бестселлер года; театральные и кинематографические инсценировки и отклики на эти инсценировки; переводы сразу на десяток языков; выставка скульптуры по мотивам романа, незамедлительно отправленная югославами в Париж; наконец, премии, которые одна за другой посыпались на автора «Дервиша»… Всего год прошел с момента, когда в октябре 1966 года в прессе появилась первая информация о выходе романа, до момента, когда его автор шутливо заявил в редакции одной газеты, устроившей с ним очередную встречу: «Хватит уже об этом Селимовиче!» Надо представить себе лицо почтенного академика, чей облик абсолютно не вязался с саморекламой и суетой, чтобы почувствовать неординарность шутки.

В реакции критики на появление «Дервиша» чаще всего встречалось труднопереводимое сербскохорватское слово «изненаджене», означающее вместе: изумление, потрясение, неожиданное открытие, откровение и сюрприз. Это было изумление роману, потом изумление единогласию, с которым югославская критика (а она благодушием не отличается) приняла роман, потом изумление тому обилию версий и толкований, какое он вызвал. Сначала о «Дервише» писали, что этот роман позволяет боснийско-герцеговинской прозе впервые встать на уровень прозы сербскохорватской. Потом стали писать, что этот роман — событие общеюгославское. Потом термин «книга года» сменился термином «книга десятилетия». И наконец из сугубо югославского контекста этот роман вышел в новую систему координат: теперь для его осмысления понадобились имена Вольтера и Фолкнера; у Селимовича находили ориентализованную традицию Кафки или хвалили его за то, что в романе и не пахнет Кафкой. «Дервиш» был вписан в мировой культурный контекст. Появившись в маленькой Боснии, он стал восприниматься как слово, сказанное югославской литературой в мировой дискуссии о человеке.

М. Селимович писал в советском журнале «Вопросы литературы» (1965, № 12, с. 150): «Для меня важен общественно обусловленный человек, но точно так же для меня важно и то, что в нем происходит, что он переживает, что делает его ареной драматического конфликта с самим собой и с окружающим миром… Я не верю в мистические силы ни внутри человека, ни вне его. Но я верю в сложность и внутреннее многообразие человека».

Именно ощущение неисчерпаемого в принципе интереса к человеку как духовному феномену, именно этот «мировой масштаб», поднимающийся над всеми прочими масштабами, действует на нас при чтении исповеди дервиша Ахмеда, шейха маленькой мусульманской текии, затерянной в заштатном Сараеве, затерянном в зажатой горами Боснии, затерянной в свою очередь на окраине беспросветной и бескрайней Оттоманской Порты, которая и сама уже начинает теряться в толще истории.

Обращение к этому материалу, подернутому дымкой исторической экзотики, было новостью и в плане темы, и в плане стиля. До тех пор при всей своей профессиональной разносторонности (проза — критика — сценарии — радиопередачи — эссе — публицистика) Селимович как прозаик брал лишь то, чему был свидетель, писал события, в которых участвовал: войну и ее изживание в душах. Книга рассказов, которой он дебютировал в 1951 году, называлась «Первая рота». Затем последовало десятилетнее молчание («у меня отрицали талант…»), затем — в 1961 году — роман «Тишина», затем роман «Туман и лунный свет». Новеллы 60-х годов Селимович собрал в книге «Чужая земля». Маленькая повесть, давшая название этой книге, считалась чуть ли не вершиной прозы Селимовича. Читатели, знакомые с повестью «Чужая земля» по журналу «Иностранная литература» (1969, № 3), вполне могут представить себе, что такое Селимович до «Дервиша». В рассказе о бегстве нескольких итальянских солдат-оккупантов через боснийские леса уже смутно прочитывается философская проблема выбора пути, терзаний совести, расплаты и возмездия и запоздалого раскаяния; ключевая фраза повести: «Нелегко быть человеком» — теперь, после «Дервиша», воспринимается как предвестие будущего романа, но в «Чужой земле» еще совершенно другой стилистический климат: та самая суховатая, экономная, сбалансированная, аккуратно распластанная на сюжете проза, о которой с удивлением вспоминали югославские критики, когда погрузились в причудливый, воспаленный мир романа «Дервиш и смерть».

Вчитываясь в исповедь дервиша Ахмеда, вы уже чисто читательски, непосредственно ощущаете необычность стиля. Не сразу можно уловить единый тон: здесь странно соединяются реалистическая плотность письма и философская символика, ирония и пафос. Борьбу разнородных начал в ткани текста вы чувствуете непрерывно; более того, эта стилистическая напряженность, разнозаряженность текста играет какую-то «умышленную» роль.

Странный рисунок прозы создается взаимодействием реальных и духовных элементов: «вещей» — и «парений», тяжелых резонов — и высших наитий. Любопытно, что во всех высказываниях Меши Селимовича о языке (в своих статьях он часто касается этой темы) обсуждается в основном антитеза: плотность — прозрачность. Селимович размышляет о борьбе философских абстракций с локальной замкнутостью местных речений. Он мечтает о преодолении суровости, крутости, твердости сербскохорватского языка, мечтает обрести прозрачность, гибкость, которых не замечаешь, как не замечаешь музыки в хорошем фильме. Это какая-то непрерывная борьба с плотью языка, желание освободиться от этой плоти… Отношение Селимовича к языку помогает разгадать секрет обаяния его романа: здесь борьба поверхностей и бездн, элементарных значений и глубинных смыслов несет решающую нагрузку. Проще говоря, шейх Ахмед Нуруддин предельно нормален, плотен, непроницаем, он делает вроде бы обыкновенные шаги… но по закону художественного чуда вокруг него простирается магнетическое, всепроницающее, неустранимое поле высшего смысла и далеких предчувствий. Перед нами и не описание событий, не отрешенное раздумье о них, и даже не переплетение событий с раздумьями о них. Это некое иное состояние, в котором медитация движется вперед как бы спрессованными впечатлениями от событий, а за очевидным нежеланием повествовать о событиях угадывается удесятеренная ужасом зоркость взгляда, прямо-таки выпотрашивающая из событий их смысл — подсмысл — подподсмысл… Зоркость чисто внешняя (то, как видит дервиш руки женщины или руки вбежавшего в текию человека, спасающегося от погони: одеревенелые, раскинутые, как на распятии, вжимающиеся в стену руки) — это не зоркость живописца: за деталями Селимович вскрывает психологические и философские состояния. В этой сфере Селимович становится поистине безжалостным. Оцепеневший дервиш не решается ни выдать беглеца преследователям, ни спрятать его, боится предать человека — и боится предать себя, ибо с преследователями он ведь тоже связан чем-то вроде добровольного обязательства. Полагая, что любое действие гибельно и заранее обречет его на поражение, дервиш на последней грани пытается спасти свою совесть, вообще не предпринимая ничего… или хотя бы прямо не становясь на сторону палача.

Отметим попутно, что философский роман Селимовича уже в этом первом пункте — в переживании того, что действие есть, так сказать, ущерб созерцанию,—выламывается не только из сферы той или иной локальной повествовательности, но из той локальной же системы духовных воззрений, на базе которых сам этот роман построен. Я имею в виду ислам. Скрупулезно точный в передаче реалий и состояний, характерных для мусульманской духовной традиции, Селимович видит в своем герое нечто большее… или нечто более всеобщее, нежели мучения шейха мевлевийской текии в XVII веке. Да, шейх Ахмед рефлектирует так, что вы все время чувствуете «мусульманскую окраску» его моральной тоски; самоуглубленность его, выдающая вековые традиции суфиев, построена не на изначальном ощущении свободы, а скорее на ощущении кары, которая придет с неотвратимостью закона; кружева рационалистического мышления, работающего здесь подобно вычислительной машине, в сочетании с ощущением «безостаточности» того, как личность вкована в цепь законов бытия, выдают исламский стиль мышления лучше, чем описания молитвы, диванханы и яшмака. И все-таки это роман не об исламе и не о Боснии XVII века, хотя исторические реалии тоже соблюдены скрупулезно. Перефразируя одного югославского критика, можно сказать: читая Селимовича, вы все время чувствуете магометанство, но чувствуете также, что не это существенно.