Избранное - Меша Селимович

Красивая и просторная текия возвышается над быстрой речушкой, которая пробивается из камня, дом окружен небольшим садом и цветником, веранду затеняет виноградная лоза, в большой диванхане царит тишина, мягкая, как вата, которую делает еще более глухой дробное журчание воды. Дом, некогда служивший гаремом, подарил ордену богатый Али-ага Джанич, дабы дервиши сделали его своим средоточием и убежищем для бедняков, которые обижены судьбой. Молитвами и тимьяном смыли мы грех с этого здания, и текия приобрела славу священного места, хотя нам и не удалось вовсе изгнать тени юных красавиц. Иногда чудится, будто они скользят по комнатам, и ощущается оставленное ими благоухание.

Всем было известно, потому и я не скрываю, иначе эти письмена оказались бы намеренной ложью (за невольную, непредумышленную винить нельзя), что главой текии, ее славой, ее святыней, ее опорой и столпом был я. Без меня она была бы домом о пяти покоях, как все прочие, со мною она превратилась в оплот веры. И словно стала служить защитницей городку от ведомых и неведомых бед, покровительницей его, так как других домов дальше не было. Частые решетки и толстая стена вокруг сада делали наше уединение еще более прочным и надежным, однако ворота всегда были открыты, дабы мог войти каждый, кто нуждается в утешении и очищении от греха, и мы встречали людей добрым словом, когда они приходили, хотя пришельцев было меньше, чем горестей, и много меньше, чем грехов. Я не кичусь своей службой, ибо подлинно эта служба была во имя веры, искренняя и усердная. Я считал своим долгом оберегать и себя и других от греха. И себя тоже, зачем скрывать? Грешные мысли как ветер, от них не скроешься. Не думаю, что это большое зло. В чем набожность, если нет искушений, которые следует преодолевать? Человек не бог, и его сила в том и заключается, чтоб преодолевать свою природу, так полагал я, а если нечего преодолевать, то в чем тогда наша заслуга? Ныне я думаю иначе, но не стоит касаться того, чему придет свой черед. На все хватит времени. На коленях у меня бумага, она спокойно ждет, чтоб принять на себя мой груз, не снимая с меня его тяжести; впереди долгая ночь без сна, много долгих ночей, я все успею, все сделаю, что надлежит сделать, обвиню себя и защищу себя, нет нужды спешить, а просто я вижу, что есть вещи, о которых я могу писать только сейчас, и, может быть, никогда больше. Когда придет время и возникнет желание, наступит черед и других. Я чувствую, как мысли теснятся в тайниках моего мозга и цепляются одна за другую, ибо все они связаны, ни одна из них не существует сама по себе, но в этом хаосе есть какой-то порядок: непонятным образом вдруг возникает непреодолимое желание выдвинуть вперед, вывести на белый свет какую-то одну мысль, чтобы она подхлестнула тебя или утешила. Иногда мысли начинают толкаться, в нетерпении налезать друг на друга, словно опасаясь, что останутся втуне. Не спешите, всему свое время, я сам отдам вам себя, а судилищу надобны очные ставки и свидетели, я не уклонюсь от них и в конце сумею вынести приговор сам себе — ведь речь идет обо мне, и ни о ком другом. Мир внезапно стал тайной, и мы встали друг против друга, удивленно вглядываясь, не узнавая, не понимая больше самих себя.

Но вернусь вновь к себе и к текии. Я любил и люблю ее. Она — мирная, чистая, моя, летом в ней пахнет цветами, а зимой — снегом и лютым ветром; я люблю ее и за то, что своей славой она обязана мне и что ей известны мои тайны, которые никому неведомы, которые я скрывал даже от себя. В текии тепло, спокойно, ранним утром на ее крыше воркуют голуби, дождь стучит по черепице, глухо гудит, вот он и сейчас идет, упрямый, несмотря на лето, обложной, вода стекает по деревянным желобам в ночь, зловещим предчувствием накрывшую мир; кажется, дождь никогда не кончится, но я надеюсь, солнце скоро разгонит тучи, я люблю текию за то, что могу скрыться в тишину двух моих комнат, могу побыть один, отдохнуть от людей.

Речушка похожа на меня: то бурная, то тихая, а чаще всего притаившаяся, беззвучная. Я был огорчен, когда ниже текии ее перекрыли запрудой, приручили и заставили приносить пользу, вертеть в лотке мельничное колесо, и торжествовал, когда, грозная, она разрушила запруду и вырвалась на свободу. И понимал, что, лишь укрощенная, она мелет зерно.

Но вот на чердаке тихо заворковали голуби, дождь продолжается, целыми днями без конца, и они не могут оставаться снаружи, это предвестие дня, которого еще нет. Оцепенела рука, держащая перо, тихонько потрескивает свеча, рассыпая крохотные искры, защищаясь от смерти, а я гляжу на длинные ряды слов, на вереницы мыслей и не знаю, умертвил я их или воскресил.

2

Если бы Всевышний наказывал за каждое содеянное зло, на Земле не осталось бы ни одного живого существа.

Все спуталось ровно два месяца и три дня назад, в канун Юрьева дня — я начинаю отсчет времени с этого рубежа, ибо только это время меня и касается. Пошли десятые сутки, как мой брат находился в темнице.

Опускались сумерки, я бродил по улицам, огорченный и встревоженный сверх меры. Но внешне я выглядел спокойным, привыкнув за многие годы владеть собой, поступь моя не выдавала волнения, хотя все существо мое было поглощено этой тайной, во тьме невидимых размышлений я мог быть тем, кем хочу. В этот тихий сумеречный час я с радостью покинул бы городок, чтоб ночь застала меня одного, однако дела влекли меня совсем в другую сторону, к людям. Я заменял заболевшего хафиза Мухаммеда, которого пригласил к себе старый Джанич, наш благодетель. Джанич болел уже много месяцев и, возможно, призывал нас перед смертью. Я знал также и то, что его зять, кадий Айни-эфенди, подписал приказ об аресте моего брата. Поэтому я пошел охотно, питая в душе какую-то надежду.

Пока меня вели по двору и дому, я шел, как всегда привычно отводя глаза от того, что меня не касалось,— это не мешало мне быть наедине с собой. Стоя один в длинном коридоре в ожидании, когда весть обо мне донесут туда, куда следует, я вслушивался в немую тишину, словно в коридорах и комнатах не было живой души. Безмолвие приглушенного бытия, тихие шаги, утопающие в коврах, шепот, неслышные разговоры, что велись в комнатах где-то возле умирающего, нарушались лишь тихим потрескиванием рассохшихся досок на подоконниках и потолке. Вечер медленно обволакивал дом шелковыми тенями, в окнах играли последние отблески дневного света, я думал о старике, о том, что я скажу ему на последнем свидании. Я не раз говорил с больными, не раз провожал умирающих в великий путь. Опыт, если для этого нужен какой-то опыт, убедил меня в том, что каждый человек испытывает страх перед тем, что его ожидает, перед тем неведомым, что уже затаенно стучится в замирающее сердце.

Я говорил в утешение:

Смерть — это екин, то единственное, о чем мы твердо знаем, что оно нас не минует. Исключений нет, нет неожиданностей, все пути ведут к ней, все, что мы делаем, лишь подготовка к ней, подготовка с того момента, как мы впервые заплачем, ибо мы никогда не удаляемся от нее, а только приближаемся. А раз это екин, не надо удивляться, когда она приходит. Если наша жизнь лишь недолгий переход, занимающий один час или один день, то зачем так бороться, стараясь продлить ее еще на один день или час? Земная жизнь обманчива, вечность надежнее.

Я говорил:

Почему страх сжимает ваше сердце, когда в предсмертных муках заплетаются ноги? Смерть лишь переселение из одного дома в другой. Ведь это не исчезновение, а второе рождение. Подобное тому как лопается яичная скорлупа, когда цыпленок набирается сил, так и душе приходит время расстаться с телом. Ибо Смерть неизбежна при переходе в иной мир, в котором человек достигает своего расцвета.

Я говорил:

Смерть — исчезновение вещества, а не души.

Я говорил:

Смерть лишь перемена состояния. Душа начинает жить сама по себе. Пока она находилась в теле, она держала руками, смотрела глазами, слушала ушами, но суть вещей познавала она, и только она.

Я говорил:

В день Смерти, когда понесут мой табут, не думай, будто я стану сожалеть об этом мире.

Не плачь и не говори: жалко, жалко. Скисшее молоко жалко больше.

Когда ты увидишь, как меня опускают в могилу, это не значит, что я исчезну. Разве Луна и Солнце исчезают, уходя с небосвода?

Ты считаешь это Смертью, а это Рождение. Могила выглядит темницей, но она освобождает душу.

Разве зерно не всходит, когда его бросают в землю? Почему же ты сомневаешься в зерне человеческом? [2]

Я говорил:

Будь благодарен, дом Давидов. И скажи: пришла Истина. Пробил час. Ибо каждый кружит по своей орбите до предначертанного срока. Всевышний создает вас в утробах матерей ваших и меняет ваш облик во тьме кромешной. Не печальтесь, но радуйтесь раю, который вам обещан. О рабы мои, я избавлю вас от страха отныне и вовеки, чтобы вы не знали печали. О смиренная душа, в радости возвратись к своему хозяину, ибо он рад тебе. Войди к рабам моим, войди в мой рай [3].